— Чего ж она на интеллекте не держится? — уже вскользь бросил инспектор, остывая к разговору.
— Тебе не понравились эти родители? — спросил вдруг Рябинин.
— Да нет. Вчера я из детского садика одного папашу чуть было не отправил в вытрезвитель.
— Так про детский садик ты не выдумал?
— Даже выезжал. Девочки день не было. Говорит, ходила с тётей. Видимо, ушла и заблудилась.
Они стояли на перекрёстке.
— Ты теперь куда? — спросил Рябинин.
— Работать по этому делу, в райотдел.
— Если что будет, то вызывай в любое время.
Осторожно, соизмеряя силу, инспектор пожал его руку. Но сейчас бы Рябинин на боль внимания не обратил, потому что не выходила из головы комната, где мать и отец молча просидят воспалённую ночь. И ещё не вышел из головы их прерванный разговор.
— Не понимаю этой преступницы, — сказал инспектор уже на отходе.
— Вероятно, бездетная.
— Взяла бы сиротку…
— А как зовут девочку?
— Иринка.
Совпадение, модное имя. Ничего не значащее совпадение.
И всё-таки его желудок сдавило медленной и тихой болью. Да нет, перешло и на сердце.
Из дневника следователя.
Меня поражает языковая свобода Иринки. Если у неё нет мысли, то уж нет. Но если мысль появилась — главным образом, в форме вопроса, — то она её выразит легко и просто, ибо для неё мысль важнее, чем все правила языка.
Переместительный закон она зовёт перемесительным, земледелие — землеплодием, зубило — дубилом, жнейку — жнеёлкой, косилку — косеёлкой… Вместо «членораздельно» говорит «членоразумно», «плотоядные» у неё «плодоядные», «наглядные пособия» стали «ненаглядными»… Урюк она зовёт урдюком, памятуя, что там, откуда родом урюк, есть ещё и курдюк.
Вчера она спросила:
— Пап, а зачем человеку надпочник?
— Не надпочник, а надпочечник.
Она призадумалась: точное слово надпочник вон, оказывается, какое…
— Зачем этот надпечечник?
— Не надпечечник, а надпочечник.
— Ну, надпупочник…
— Да не так!
— А как? Надпопочник?
О преступлениях он рассказывал только жене. Даже о самых кошмарных. Но о краже девочки, да ещё тоже Иринки, Рябинин умолчал. И теперь у себя в кабинете думал — почему? Боязнь рока? Или не хотел расстраивать Лиду, которая приняла бы это к сердцу и весь вечер промолчала бы, словно к чему-то прислушиваясь?
Рябинин ничего не делал — сидел у пустого стола. Нет, на столе лежали две бумаги: постановление о возбуждении уголовного дела и чистый бланк протокола допроса. Нет, делал — ждал Катунцевых, родителей похищенной девочки.
Первым пришёл отец. Он устало сел и устало — устал за ночь — сказал:
— Жена будет попозже.
Теперь, при дневном свете, Рябинин его рассмотрел…
Среднего роста, слегка огрузневший сорокалетний мужчина. Лицо тяжёлое, может быть, за счёт широкого подбородка и крупных губ. Лысеющая голова острижена коротко, по-спортивному. Очки, но вроде бы не обязательные, лишние на крепком лице — не то что у Рябинина, для которого очки были живым, неотъемлемым органом вроде уха или руки.
— Никаких сведений? — спросил он, оживая губами.
— Только одно: ни в моргах, ни в больницах вашей дочери нет, — выдавил из себя Рябинин, стараясь хоть как-то его утешить.
— Да украли её, украли.
— Почему вы так в этом уверены?
— Ну, а где она? Девочка хорошенькая…
— Как это случилось?
— Я был на работе. Со слов жены… Она с дочкой пришла из булочной и оставила её во дворе, в песочнице. Поднялась в квартиру буквально на десять минут — хлеб положила. А вышла… Ирки нет. Жена квартал обегала. Никто не видел и не слышал. Разве пятилетний ребёнок сможет далеко уйти за десять минут?
Катунцев то снимал очки, то надевал. Сколько в них? Что-нибудь минус полтора, минус два. Но теперь Рябинин видел его глаза: большие, тёмные, упорно и как-то отчаянно глядящие на следователя.
— Вы кого-нибудь подозреваете?
— Разумеется, нет.
— А есть у вас враги?
— Разумеется, есть.
— С похищением их никак не связываете?
— Я работаю ведущим инженером… Неужели вы думаете, что если я забраковал деталь рабочему Иванову или завернул чертёж инженеру Петрову, то они утащат моего ребёнка?
Рябинин не ответил, что он думает. Этим людям, людям науки и техники, казалось, что мир человеческих отношений так же упорядочен, как мир математики и механизмов. Они не ведали, что броуновское движение судеб, характеров и натур рождает обилие тех явлений, к которым, казалось бы, большие числа неприменимы из-за их неповторимости. Он должен был проверить любое количество логических версий и оставить место, возможно и не последнее, для нелогичной, именуемой случаем.
— Родственники у вас есть?
— У жены, но они ребёнком не интересуются.
— Есть ли у вас друзья?
— Близкий один, с которым дружим столами.
— Как дружите?
— То есть домами. Мы так шутим, потому что встречаемся только по праздникам за столом.
— Значит, версию, как говорится в пословице, «невестке в отместку» вы отметаете?
— Абсолютно.
Катунцев в очередной раз снял очки и мелко забарабанил дужками по столу. Этот разговор его раздражал своей ненужностью. Вместо того чтобы искать преступника, следователь задавал бессмысленные вопросы. Но потерпевший не знал, что в эту ночь инспектор Петельников не смыкал глаз.
— Во что была одета девочка?
— В красное платьице.
— Ещё что?
— Ну, это скажет жена.
— Есть ли у неё какие-нибудь приметы: родинки, отметинки, физические недостатки?..
— Не замечал.
— Какая у неё речь?
— Обыкновенная, детская.
— Что она любит?
— Что все дети любят, то и она.
— Со взрослыми контактна?
— Не знаю.
— Она любознательна?
— Не замечал. А к чему всё это?
— Чтобы её узнать, потому что девочку наверняка переоденут.
— У вас есть фотография.
— Я полагал, что отец скажет о дочери больше, чем фотография.
Так нельзя. Этот упрёк сейчас подобен издевательству. Отец может справедливо взорваться: вы ищите, а не учите! С потерпевшим как с ребёнком…
Но Катунцев надел очки и устало объяснил:
— Работаю много. Да ещё машина…
— Какая машина?
— «Волга» у меня. Тоже время берёт.
Рябинин умолк, обессилев от сравнения несравнимого. Образ этого ведущего инженера сразу лёг к себе подобным, в свою давно готовую и полнёхонькую ячейку. У него работа, работа, работа… А вечером под машиной в гараже. А в субботу болеть за хоккей или футбол. А в воскресенье рыбачить… Рябинин никогда не знал, о чём говорить с такими людьми. Они прекрасно понимали машины и плохо разбирались в человеческих отношениях; Рябинин разбирался в человеческих отношениях и ничего не понимал в машинах.
Рябинин потерялся, следя за подступающей мыслью, которая близко так и не подступила, как непринятый поезд, встав где-то в тупиках сознания… Она, эта мысль, шла от виктимологии — науки, утверждающей, что некоторые преступления совершаются только в отношении определённых людей. Тогда естественно, что у такого отца украли ребёнка. Но так думать об убитом горем человеке — кощунство. Да и полно отцов хуже этого ведущего инженера.
— Если не найдёте ребёнка, то жена с горя умрёт, — тихо сказал Катунцев, обмякая лицом, отчего крупные губы стали ещё крупнее, а взгляд открылся Рябинину простым, беззлобным страданием.
— Почему думаете, что не найдём?
— А-а… Есть известные прокуроры. Кони, например. Есть известные адвокаты, Плевако… Полно известных юристов. А вот известного следователя я не знаю.
— А Шерлок Холмс? — пошутил Рябинин.
Катунцев на шутку не отозвался. Да и кто шутит с убитым горем…
Из дневника следователя.
Иринкины вопросы неожиданны и разнообразны. Где она только их выкапывает? Мне кажется, она забила бы всех эрудитов мира, будь такая встреча. Пока я бреюсь, а она запихивает в портфель непонятное сооружение с головой и колесом, называемое «самоходный Миша», между нами вспыхивает одноприсестный разговор:
— Пап, медведь в берлогу залез?
Сентябрь, наверное ещё бродит.
— Рановато ему.
— Пап, уксус горит?
Водка, знаю, горит, а кислоты вроде бы нет.
— Вряд ли.
— Пап, а ты суп из корешков жень-шеня ел?
Корень этот целебный, да ведь кто знает, может быть и едят. Делают же салаты из примулы.
— Его не варят, а делают лекарство.
— Пап, обезьяны теперь в людей происходят?
Тут уж я знаю наверняка, а мою мысль о том, что случается наоборот и некоторые люди происходят в обезьян, можно оставить и при себе.
— Не происходят, на это нужны миллионы лет.
— Нет, происходят.