М. С. Парфенов Каждый парень должен пройти через это
Утро— Все писатели — онанисты.
Тимур смотрит на меня, наслаждаясь произведенным впечатлением. Слегка прищурился, глаза блестят, будто там, в их сказочной синеве кто-то разбросал новогоднюю мишуру. Но до зимних праздников еще далеко: мы оба взмокли и разомлели от жары, а солнце сияет так, словно это последний август на планете Земля. Я вижу глаза своего друга и бисер проступившего у него на лбу пота. Ниже глаз его лицо спрятано за планшетом, который Тим держит перед собой, и там, где должен быть его рот, я нахожу взглядом картинку с модным надкусанным яблоком. Готов поклясться: Тимур сейчас ухмыляется.
«Ну, давай, спроси! — хохочут небеса в его зрачках. — Спроси же меня!» — вторит им взбалмошный вихор пшеничного цвета, топорщащийся над правым виском.
«Все писатели онанисты». Глупость, конечно, но слышать такое довольно обидно, особенно если сам сочиняешь истории. Я от неожиданности даже колой поперхнулся и теперь чувствую в горле неприятную горечь. Смятая банка падает на клумбу позади скамьи.
— Что за бред! Да с чего ты взял вообще?!
— А ты сам подумай…
Он никуда не торопится. Кладет планшет между нами, экраном вниз. Чуть покачиваются пустые кабины колеса обозрения, тихо скрипят ржавые качели, сохнет болотистая водица на дне фонтана. В парке ни души, только я, Тим и хриплый голос, напевающий нам из старых динамиков о дружбе. «Если друг оказался вдруг…»
— Я не знаю. Я не могу думать об этой чуши.
— Ну, вот прикинь. Писатель — он чем занимается? Пишет. Но ведь он не может писать книгу и одновременно звонить в пиццерию, смотреть футбол или играть в «контру». Когда он пишет, он ни с кем не общается, он должен быть в это время один. Сидит где-нибудь в комнате…
— В своем кабинете. — Я всегда мечтал, что когда-нибудь, когда стану взрослым и знаменитым, обзаведусь личным рабочим кабинетом. Вместо компьютера там будет стоять дорогая старинная печатная машинка, на массивном столе темного дерева также найдется место изящному пузырьку с чернилами и набору ручек и перьев. Внешняя стена будет полностью стеклянная, с видом на живописный хвойный лес, а у двух других стен встанут шкафы, забитые книгами моего авторства.
— Пусть в кабинете, не важно! Двери закрыты, шторы задернуты. Туда никто из его семьи зайти не имеет права, пока он занят этим, хм, интимным делом…
— Допустим.
— Чтобы много писать, нужно много сидеть на одном месте, не отвлекаться. Так? Только руками работать. Ручками, понимаешь? Для этого привычка нужна, терпение. Ну, а как и когда такая привычка вырабатывается? Еще в юные годы… Вот и выходит, что все писатели — онанисты. У тебя, Петро, есть шансы со временем стать Акуниным. Или наделать мозолей на ладошках.
— Да пошел ты. Логики — никакой.
— Логика есть. Просто ты еще слишком мал, с трудом догоняешь.
Тим падает на спинку скамьи, блаженно прикрывает глаза. С лица не сходит фирменная улыбка — такая яркая и счастливая, что на него невозможно обижаться.
Впрочем, мне есть, чем возразить другу:
— А я в журнале читал, что мастурбацией занимается девяносто процентов подростков. Это даже полезно для организма… В нашем возрасте.
Он открывает один глаз, посматривая на меня. Улыбка становится еще шире.
— Зря не веришь! Каждый парень должен пройти через это, чтобы все у него нормально развивалось.
— Ага. Ну да. Конечно. В Интернете еще и не такое напишут, на порносайтах твоих любимых. Кстати, о писаках. Один такой совсем дописался: у негров в рот берет.
— Лимонов, что ли?
— Какие нафиг лимоны? Член у негров сосет дядька, прикинь! Ну, этот, который еще «Восставших из Ада» снял…
— Чушь какая-то.
Он вдруг вскакивает.
— Я тебе покажу, через что на самом деле надо пройти, чтобы стать мужиком. Пойдем!
Хватает за рукав, тянет. Я лениво, без всякой надежды на победу, упираюсь. Мы отходим на пару шагов, тут приятель отпускает мою руку, хлопает себя по лбу и бежит обратно к скамейке, за девайсом.
— Вот дурья башка, чуть не забыл! Фух…
День— Где это мы?
— Кладбище. Старое. Не как авто твоего папаши, а гораздо, гораздо старше. Здесь уже никого не хоронят… Лет этак сто.
Тим стоит — стройный, красивый. Белая футболка с надписью «БУДУЩИЙ ПРЕЗИДЕНТ РОССИИ» чуть великовата, но не скрывает широкие плечи и крепкую, не по-детски мускулистую грудь — особенно хорошо его мышцы видны сейчас, когда он развел руки в стороны, словно распахивая передо мной врата в свое маленькое царство мертвых.
Ничего особого я тут не вижу. Сотни раз и зимой, и летом проходил мимо этого холма, и никогда бы не подумал, что растущие на нем чахлые деревца скрывают чьи-то могилы. Если только труп случайной бродячей псины, сбитой кем-то на трассе, бросили гнить в кустах. Из земли перед нами тянутся к вершине холма стертые, покрытые трещинами ступени. Другой конец лестницы затерялся наверху, среди сорняка, под сенью не по-летнему желтых кленов.
— Мать говорила, что после того, как кладбище закроют, лет на пятьдесят, на его месте делают новое.
— А здесь не стали, — отмахивается Тим и ступает на лестницу. В воздухе кружит побеспокоенная пыль.
— Почему?
— У мамки спроси! Ты идешь или будешь весь день там торчать, как столб?
Не дожидаясь ответа, он быстро взбегает наверх, легко перескакивая ступени, и через несколько мгновений исчезает за кленами. Я медленно поднимаюсь следом.
Тим гораздо сильнее, пластичнее меня, хотя старше всего-то на год. Спокойно подтянется на турнике двадцать раз, подъем с переворотом сделает и выход на руки. По нему все девки сохнут, даже студентки из колледжа. Как-то на физре, в раздевалке он хвастал, что уже занимался сексом с девушкой — и все пацаны из наших классов ему верили. Тиму легко поверить, такой он весь открытый, веселый… совершенный. «А потом она мне еще и яйца отлизала» — скажи эти слова кто другой, засмеяли бы. Скажи такое я — побили б, наверное, за враки. Я же его полная противоположность! Неказистый, маленький, слабый. Унылое говно. На меня девчонки никогда не смотрят, разве только как на друга Тимки. Этакий щуплый придаток, уродец Санчо рядом с бравым Кихотом. И трахаю я только собственную руку — тут Тимур прав, пусть я никогда в том ему и не признаюсь. Как никогда не скажу, кого представляю, запершись в ванной комнате.
Так что я ступаю по раскрошившемуся камню неуверенно, с опаской. Затхлый воздух, наполненный запахом прелой листвы, дерет горло и щиплет ноздри. Попавшая в глаз паутинка повисает на реснице, отчего веко начинает по-дурацки моргать. Вытирая выступившую слезу, поворачиваю голову к свету, и яркий солнечный луч неожиданно стреляет из кроны дерева мне в лицо, точнехонько в другой глаз, который тоже начинает слезиться. Несчастные двадцать метров подъема становятся адской мукой. Когда я наконец одолеваю эту Голгофу, из груди невольно вырывается стон.
Тим терпеливо ждет. Уселся прямо в траве, жмурится на солнце, как кот. На губах все та же ленивая озорная ухмылочка. Я сажусь рядом, чтоб отдышаться.
— Тут… пикники можно… устраивать.
Он хихикает:
— Чувак, ты расселся на костях чьей-то прабабки — и мечтаешь здесь же шашлычок замутить?
Крыть нечем. Молча вытерев рукавом рубахи потный лоб и глаза, я просто вытягиваюсь рядом с Тимом. Смотрю на небо с размазанными по нему молочными кляксами облаков. В окружающей первобытной тиши слышны редкие голоса птиц. Трава щекочет шею. Сердце в груди бьется реже, дыхание становится спокойным и ровным. Не хочется ни о чем думать. Я уже почти сплю, когда Тимур вдруг вспоминает, ради чего мы сюда заявились.
— Ночью здесь бывает жутко.
— Почему?
— Главным образом потому, что это кладбище, гений. Те, кто здесь похоронен, мертвы уже десятки, даже сотни лет.
Я пытаюсь представить. Старые кости, погребенные глубоко в сырой земле под нами, укрытые саваном из корней. Заполненные перегноем и червями глазницы таращатся снизу, сквозь слои почвы, сквозь меня, на это синее небо и белые облака. Как им, должно быть, завидно. Как они злятся в своих всеми позабытых могилах оттого, что они — такие старые и мертвые, а мы, я и Тим, такие юные, живые.
Мгновенная дрожь пробегает по телу, но мне совсем не страшно. Скорее приятно, даже весело — ощущать свои годы, дышать полной грудью, осознавать, что рядом мой лучший друг. Капелька его совершенства в эти минуты перепадает и мне. А мертвецы внизу, которыми зазря пугает меня Тимур — они ненастоящие. Вот когда три года назад хоронили бабу Лиду — та была настоящей. Натуральной покойницей. Кожа у нее на лице стала серая, цвета дешевой туалетной бумаги. Черты лица утончились, пальцы рук напоминали крючки — того и гляди вцепится, не подходи! И еще от бабушки едва уловимо пахло так, как от нее никогда не пахло, пока она была живой. Ее закопали на другом конце города, на другом кладбище, где все было совсем не так, как здесь.