У Рагозина не было никакого агента, хотя такую роль с успехом мог бы разыграть его друг. А пока он не стал распространяться на эту щекотливую тему.
- Спасибо мистеру Хейли, - сказал он. - Но есть загвоздочка... Дело в том, что мой роман пока не издан в нашем городе. Я еще не носил его в наше издательство.
- Ф-факед совьет паблишерз!.. - взвыл мистер Хейли.
- Мистер Рагозин, мистер Хейли не понимает, разве ваши издатели еще не предложили вам достойных условий публикации?
- Нет-нет-нет! Я сам еще ничего им не предложил...
- Мистер Хейли не понимает, чем же занимается ваш литературный агент...
Рагозин еле отшил настырных империалистов. Подобными звонками "из-за бугра" ему больше не досаждали. Видимо, мистер Хейли - фамилия была явно знакомая, хотя Рагозин мог поклясться, что ничего ею подписанного не читал, - оповестил коллег о поразительной несговорчивости гениального русского.
"А и в самом деле, чего я тяну?" - подумал Рагозин. Он собрал душевные силы и, угробив на то всю субботу, сдал скопившиеся на кухне бутылки из-под минералки и лимонада. Потом снес в закуп кой-какую лежалую беллетристику и на толчке спустил траченного жучком Пикуля первому подвернувшемуся книголюбу за червонец. Вырученные деньги он отдал знакомой машинистке, и та с неохотой приняла его рукопись на перепечатку, посулив вернуть не раньше, чем через месяц - работой завалили... Однако же спустя сутки она уже переминалась с ноги на ногу на пороге рагозинской квартиры, в одной руке держа авоську с пухлыми картонными папками, а в другой комкая червонцы и рублевки. Ее глаза были увлажнены. Еще не было сказано ни слова, а Рагозин прослезился тоже. Она отказывалась брать за это наслаждение деньги, потому что таким не торгуют. Она готова была для Рагозина на все, и от крайностей ее удерживал только возраст. Она благодарила его за то чистое, светлое, высокое, к чему он великодушно позволил ей прикоснуться. Во имя этого она совершила невозможное, почти подвиг: перепечатала все за одну ночь, побив официальные рекорды скорописи. Отныне она иначе смотрит на жизнь, роман открыл ей глаза на себя и на мир, она только что выгнала прочь сожителя-пьяницу, а сразу от Рагозина идет в детский дом усыновить или, там, удочерить, как получится, какого-нибудь ребеночка, потому что ее душа переполнена любовью к людям, и если этой любовью не поделиться, то можно умереть. На месте, от разрыва души. Она ушла, а Рагозин долго еще стоял на замызганном коврике в прихожей, в обнимку с авоськой, с дензнаками в кулаке, и тупо глядел на то место, где только что была эта недавно склочная, вредная и жадная баба. Он уже совсем ничего не понимал.
Так или иначе, не оставалось более никаких видимых препятствий к тому, чтобы отнести рукопись в издательство. Рагозин как смог отутюжил брюки, надел самую свежую сорочку и самый консервативный галстук, сбрил щетину и направил стопы в последнюю земную инстанцию, что отделяла его детище от всеобщего, планетарного признания.
Хрустальным замком это учреждение, конечно, назвать было трудно.
В одной из комнат на Рагозина долго и молча смотрели, как на выходца с того света. Создавалось впечатление, что люди, обитавшие там, не понимали обращенной к ним речи. Они слушали Рагозина и по-прежнему бессловесно переглядывались между собой, и в их затравленных взорах читался один немой вопрос: что этому человеку от нас нужно, почему он здесь, почему не уйдет и не оставит нас в покое?! Не добившись от сидельцев в таинственной комнате ни единого связного звукосочетания, кроме нелепых мычаний и всхрюкиваний, Рагозин потрясенно вышел в коридор и уже там прочел на дверной табличке надпись: "Бухгалтерия". Постановив для себя прежде читать надписи, а уж потом травмировать занятых людей глупыми домогательствами, Рагозин медленно двинулся по устланному ковровой дорожкой коридору. В некоторых комнатах он вообще не находил никого. Табличка "Отдел художественной прозы" показалась ему наиболее притягательной. Он воспрянул духом, расправил плечи, прочистил горло и потянул за дверную ручку. Но дверь, обитая черным дерматином, не поддалась. Озадаченный Рагозин подергал еще и только после пятой попытки, когда глаза привыкли к полумраку, рассмотрел подоткнутый под табличку бумажный листок с корявой почеркушкой: "Отдел закрыт - все ушли на свеклу".
Это был удар. Рагозин остолбенел перед дверью, разевая рот, будто рыба, которую дрессируют жить на суше. Ему хотелось рычать от досады. Но до сотрясений воздуха не дошло. Когда к Рагозину вернулась способность трезво рассуждать, он пораскинул мозгами и сразу успокоился. Во-первых, с чего он решил, что здесь его будут ждать с распростертыми объятиями, что его визит важнее, чем свекла для города, что эта ковровая дорожка раскатана специально к его приходу, а не подарена какими-нибудь шефами и потому ее не жаль топтать круглогодично, подарят еще? Во-вторых, свекла это не навечно, ее можно убирать долго, ее можно вообще не убрать и погноить, но рано или поздно наступит день и час, когда с уборочной кампанией будет покончено. Всякое бывало, но никто еще не заставлял никого дергать свеклу в сорокаградусные морозы, какими славилась зима в Энске. Следовательно, заветный отдел неминуемо вернется с полей за рабочие столы, и уж тогда-то Рагозин осчастливит их своим опусом. А в-третьих...
Что там будет в-третьих, Рагозин додумать не успел, ибо за черной дверью послышались шаги, в замке провернулся ключ, и сезам отворился. На пороге стояла очень худая, изможденная девушка в бежевом свитере и затертых джинсах, на ее измученном лице криво сидели толстенные очки, а в руке пребывала грязная пересохшая джезва. Некоторое время автор и редактор молча смотрели друг на дружку. Потом девушка переместила взгляд на рагозинскую авоську, отягощенную двумя экземплярами романа, а Рагозин в свою очередь заглянул поверх ее головы в комнату. Он сразу понял, что ему при любых обстоятельствах здесь рады не будут: на стеллажах, на столах, на подоконниках, на полу - всюду громоздились десятки, сотни, горы картонных папок. Точно таких же, как и у него в авоське.
- Что у вас? - печально спросила девушка. - Роман, - жалко промямлил Рагозин.
- "Война и мир"? - осведомилась девушка серьезно. - В четырех книгах?
- В трех, - пробормотал деморализованный Рагозин. - Так, - сказала девушка и закашлялась.
Пока ее обуревал приступ, пока она содрогалась телом, шмыгала носом, сморкалась и вытирала слезы, Рагозин думал только о том, что он законченный негодяй, требующий от человека невозможного. А у нее, может быть, туберкулез в последней стадии. Ее даже на свеклу не взяли.
- Вы член литкружка? - спросила девушка задушенным голосом.
- Н-н-да...
- Отзыв есть? - Д-д-нет...
- У нас так не положено. Если вы член, то произведение должно быть обсуждено на литкружке. Впрочем, вы можете пустить все это, - она крутанула джезвой, повторив ею бесформенные очертания авоськи, самотеком. Но тогда придется ждать и ждать. В порядке живой очереди. И к самотеку у нас несколько особое отношение... Что, станете ждать?
Рагозин совершил жалкое, ничего конкретно не означавшее движение плечами. Девушка хмыкнула, вернулась в пустую комнату и взяла телефонную трубку.
- Пал Саныч? - спросила она. - Тут один из ваших воробушков берет нас приступом...
Рагозин похолодел. Она разговаривала с руководителем кружка, настоящим, подлинным писателем, человеком, которого Рагозин глубоко и безусловно уважал. И то, что он сунулся в издательство, минуя Пал Саныча, сейчас представилось ему не очень-то красивым.
- Как фамилия? - спросила его девушка, не отнимая трубки от уха.
- Рагозин...
- Некто Рагозин, - сказала девушка невидимому Пал Санычу. - Да, да, полная авоська. В трех книгах... Как, как?.. Ага... ага... Даже вот как? она покосилась в сторону помертвевшего Рагозина огромным сквозь многие диоптрии блекло-зеленым глазом. - Ага... ага... Ясно...
Девушка положила трубку. Постояла, молча разглядывая завалы манускриптов у стен. С трудом влезла в карман узких джинсов и выгребла оттуда сплющенную пачку сигарет. Закурила, по-прежнему глядя куда угодно, только не на Рагозина. Поперхнулась, пережила еще один приступ, не переставая курить. Рагозин внезапно поймал себя на том, что медленно, по миллиметрику, пятится прочь.
- Давайте, - вдруг сказала девушка.
- К-как... что... - забормотал Рагозин, но тут же опомнился и спросил почти с достоинством: - Куда сложить?
- Вот сюда, - девушка сдвинула в сторону нагромождения почему-то изорванных в клочья книг на одном из столов. - Наутро вернется зав, пусть решает...
Но что там будет решать отсутствующий зав, осталось загадкой. Рагозин поспешно вывалил все шесть папок и ударился в паническое бегство. Уже на улице он остановился и, переведя дух, вдруг отчетливо осознал, что никогда еще в жизни ему не было так страшно!
Явиться самому, своими ногами, в святая святых каждого пишущего, в издательство, принести рукопись и препоручить судьбу ее попечению живого редактора!.. Нет, Рагозин не почитал себя за молокососа в литературе. С десяток рассказов и миниатюр, что ему в разное время удалось пристроить в отраслевых газетах и даже в журнале "Советское енотоводство", о чем-то да свидетельствовали. Но одно дело прийти на почту с тонкой, перегнутой пополам и заранее запечатанной в большой конверт писулькой, уплатить сколько положено безразличной женщине в грязном халате за стеклянным барьером и с глаз долой, из сердца вон. И совсем другое - явиться самому, своими ногами, и т.д., и т.п.