– Парик! – торжествующе сказал Славин.
– Можно? – спросил майор.
– Можно, – без особой охоты разрешил Трошкин.
Бейсембаев взялся за челку и осторожно потянул.
– Да вы сильней дергайте, – сказал Славин. – Спецклей! Голову мыть можно!
– Очень натурально, – опять похвалил майор.
– Скажите, Хасан Османович, – спросил Славин. – Вы Белого хорошо знаете? И вот если б вас не предупредили, догадались бы вы, что перед вами не Доцент?
– Да как вам сказать… – Майор уклончиво улыбнулся. – Можно догадаться…
– Почему? – встревожился Славин.
Бейсембаев еще раз внимательно поглядел на Трошкина и сказал:
– Этот добрый, а тот злой…
Раздвинулись массивные ворота, и «газик» въехал в тюремный двор.– Вот ваша «палата». – Славин отпер дверь и пропустил в пустую камеру Трошкина.
– А где моя кровать? – спросил Лжедоцент, оглядываясь по сторонам. Чувствовалось, что ему здесь не понравилось.
– Нары! – поправил Славин. – Вы должны занять лучшее место.
– А какое здесь лучшее?
– Я же вам говорил – возле окна! Вот здесь…
– Но тут чьи-то вещи.
– Сбросьте на пол. А хозяин придет, вот тут-то вы ему и скажете: «Канай отсюда, рога поотшибаю…» Помните?
– Помню, – с тоской сказал Трошкин.
Во дворе ударили в рельс.
– Ну все! – заторопился Славин. – Сейчас они вернутся с работы. – Оглядев в последний раз Трошкина, он пригладил ему челку и пошел из камеры, но возле двери остановился. – Если начнут бить – стучите в дверь…
Оставшись один, Трошкин снял чужие вещи с нар и аккуратно сложил на полу. Стянув рубашку, он сел на нары, закрыл глаза и стал шептать, как молитву:
– Ограбление – гоп-стоп. Сидеть в тюрьме – чалиться. Хороший человек – зараза…
В коридоре послышались топот, голоса. Загремел засов, дверь распахнулась, и в камеру ввалились заключенные. И тут Косой и Хмырь застыли: на нарах возле окна, скрестив руки и ноги, неподвижный и величественный, как языческий бог, сидел их великий кормчий – Доцент! Рубашки на нем не было, и все – и руки, и грудь, и спина были синими от наколок.
Трошкин грозно смотрел на жуликов, выискивая среди них знакомые по фотографиям лица Ермакова и Шереметьева.
От группы отделился хозяин койки, широкоплечий носатый мужик со сказочным именем Али-Баба.
– Эй, ты! Ты зачем мои вещи выбросил?!
– Ты… это… того… – забормотал Трошкин, к ужасу своему обнаружив, что забыл все нужные слова и выражения.
– Чего – «того»? – наступал Али-Баба.
– Не безобразничай, вот чего…
– Это ж Доцент!! – вскричал Косой очень своевременно, а Хмырь кинулся на Али-Бабу. – А ну канай отсюда!..
– Канай! – обрадованно закричал Трошкин, вспомнив нужный термин. – Канай отсюда, падла, паршивец, а то рога поотшибаю! Так, что ни одна шалава, маруха, чувиха не узнает!! Всю жизнь на лекарства работать будешь, Навуходоносор!
– Так бы и сказал… – проворчал Али-Баба и поплелся в угол.
Трошкин слез с нар и небрежно протянул Косому и Хмырю свои вялые пальцы.
– Мальчик, – раздался вдруг сиплый голос, – а вам не кажется, что ваше место у параши?..
Трошкин медленно и нехотя обернулся. Перед ним шагах в десяти стоял здоровенный рябой детина со шрамом через все лицо.
– Это Никола Питерский, – шепотом предупредил Трошкина Хмырь. – Пахан. Вор в авторитете.
Заключенные замерли в напряженном ожидании.
– Сколько я зарезал, сколько перерезал, сколько душ я загубил!! – вдруг завопил Трошкин. Подпрыгнув, он изогнулся, как кот, и двинулся на Николу Питерского…
– Ну ты чего, чего… – забеспокоился Никола, пятясь к двери.
– Р-р-р-р! – свирепо зарычал Трошкин так, как рычал в детском саду, когда изображал волка, и снова подпрыгнул, выкинул вперед два пальца на уровне глаз жертвы. – Р-р-р!
– Помогите! – заорал Никола, его нервы не выдержали, и он отчаянно забарабанил в дверь локтями и пятками. – Спасите! Хулиганы зрения лишают!!
И в ту же секунду распахнулась дверь: за ней стояло все тюремное начальство во главе с Бейсембаевым.
Майор сразу понял расстановку сил…
– Извините… – вежливо сказал он ко всеобщему изумлению жуликов и удалился, осторожно прикрыв за собой дверь.* * *В камере ярко горела электрическая лампочка. Заключенные спали. Трошкин сел на своей постели.
– Эй, Косой! – тихо позвал он и потолкал спящего Косого в бок.
– А-а-а! – завопил Косой, просыпаясь и затравленно оглядываясь. Но, увидев вокруг себя родную обстановку, успокоился. – Чего? – недовольно спросил он.
– Спокойно! – грозно предупредил Трошкин. – Куда шлем дел, лишенец? А?
Проснулся и Хмырь. Тоже сел на своей койке.
– Я? – удивился Косой. – Он же у тебя был!
– Да? А тогда куда я его дел?
– А я откуда знаю!
– Пасть разорву!
– Да ты что, Доцент, – вступился за Косого Хмырь. – Откуда ж ему знать, где шлем? Ты его все время в сумке носил – как уходил с сумкой, так и приходил с сумкой. А когда нас взяли, там, оказалось, его и нет.
Трошкин задумался.
– Сам потерял куда-то, – обиженно сказал Косой. – И сразу – Косой. Как чуть что, так Косой, Косой…
– Ты что, не помнишь, что ли? – спросил Трошкина Хмырь.
– В том-то и дело, – озадаченно сказал Трошкин, понимая всю серьезность полученной информации. – В поезде я с полки упал башкой вниз. Вот тут помню, – он постучал по правой стороне головы, – а тут ни черта! – Он постучал по левой.
Косой с интересом посмотрел на ту половину, которая ни черта.
– Побожись! – сказал он.
– Вот век мне воли не видать! – побожился Трошкин. – Как шлем взяли – помню, как в Москву ехали, помню, суд помню, а в середине – как отрезало!
– Так не бывает! – не поверил Хмырь. – Тут помню, там не помню…
– Бывает! – неожиданно поддержал Трошкина Косой. – Я вот тоже раз надрался, проснулся в милиции – ничего не помню! Ну, думаю…
– Да подожди ты! – оборвал его Хмырь. Приблизившись к Трошкину, он умоляюще заговорил: – Послушай, Доцент! Вот ты меня мало знаешь, так у людей спроси – я вор честный. Скажи, где шлем! Мы тебе твою долю всю сохраним – век воли не видать – всю до копеечки!..
– Значит, и вы не знаете… – огорчился Трошкин. – Как же мы его найдем?.. – задумчиво проговорил он.
– И как в Москву приехали, не помнишь? – с любопытством спросил Косой.
– А что в Москве? – заинтересовался Трошкин.
– Поселились в каком-то курятнике. – Косой сел напротив и для убедительности показал руками, какой был курятник.
– Ну а потом?
– Дядя к тебе какой-то приезжал, во дворе вы с ним толковали.
– Чей дядя? – оживился Трошкин.
– Ты говорил: гардеробщиком он в театре Большом…
– А дальше?
– К барыге ездили.
– Куда?
– На бульвар, где машины ходят. – Косой показал, как ходят машины.
– Какой бульвар?
– Адреса не назову, а так помню…
– Слушайте – заткнитесь, пожалуйста! – попросил из другого угла камеры Али-Баба. – Устроили тут ромашку: помню, не помню… Дайте спать!..
«Заканчивается посадка в самолет № 16917, отлетающий рейсом шестьдесят вторым Ашхабад – Москва. Просим отлетающих занять свои места!» – объявлял по радио диктор аэропорта.
Трошкин, Славин и Бейсембаев стояли у трапа «Ту‑104». Прощались.
– Ну, счастливо оставаться! – Славин протянул майору руку.
– Всего доброго, – улыбнулся Бейсембаеву и Трошкин. Он был уже без парика, в обычном костюме, в своем прежнем трошкинском обличье. – Извините, что напрасно потревожили.
– Это вы извините, – улыбнулся Бейсембаев.
Славин и Трошкин поднялись по трапу последними, и стюардесса закрыла дверь самолета. Трап отъехал.
– …время нашего полета – четыре часа сорок минут, – объявляла в самолете синеглазая стюардесса. – А сейчас я попрошу всех пристегнуть ремни и не курить!
– А какая разница во времени с московским? – спросил Трошкин у Славина.
– Три часа. – Славин удобнее устроился в кресле и откинул спинку.
– Так, выходит, мы в Москве будем в двенадцать? – обрадовался Трошкин. – Я еще на работу успею.
Шум моторов внезапно прекратился. В проходе снова показалась стюардесса.
– Товарищи, кто здесь Трошкин? – спросила она.
– Мы, – сказал Трошкин.
– Вас просят выйти.
Трошкин и Славин, недоумевая, двинулись следом за стюардессой. Она открыла дверь, и они увидели подъезжающий к самолету автотрап. А на трапе, как памятник на пьедестале, величественно стоял профессор Мальцев в светлой дубленке.Официантка поставила на столик, за которым сидели Мальцев, Трошкин и Бейсембаев, четыре дымящиеся пиалы. За стеклянными стенами ресторана были видны летное поле, самолеты, поблескивающие на солнце.
Все с удовольствием принялись за еду, кроме Трошкина – он отодвинул от себя пиалу, сказал:
– Я дома пообедаю.
Профессор перестал жевать и уставился на Трошкина.
– Следующим рейсом я улетаю! – твердо сказал тот.
– Какая безответственность! – воскликнул Мальцев. – Какое наплевательское отношение к своему делу!