Мелкий Дозор (сборник) - Юлия Рыженкова

Мелкий Дозор (сборник)

© С. Лукьяненко, 2013

© Составление. А. Синицын, 2015

© ООО «Издательство АСТ», 2015

Алёна Анисимова. От крови до клятвы, от клятвы – до крови

Татарского пленника вели в поводу, как непослушную кобылу. Недоуздок рвал ему губы, заставляя с ожесточением вгрызаться в крепкую колючую веревку. Колодка на шее клонила к земле. Мужчина то и дело спотыкался, обдирая босые ступни о каменистую почву.

Есугай, в свои двадцать пять лет уже получивший в народе славу героя-баатура, молча ждал, пока знатного пленника бросят к его ногам. По примеру своего предводителя молчали и остальные воины. Только белели костяшки крепких ладоней, сжимая рукояти кнутов и ножей.

– Смерть выродку! – все же не выдержал кто-то, и орда тут же подхватила этот клич, донося до самого небесного отца монгольскую родовую ярость.

Из толпы потянулись хваткие пальцы, сдирая с мужчины богатый халат, расшитый шелком по шелку. Еще десяток шагов – и пленник остался бы позорно нагим, но Есугай неспешно поднял руку, и волнующаяся толпа замерла, не договорив обидных речей, не тронув больше ни единого лоскута китайской работы. Никто не смел мешать Есугаю-баатуру изречь приговор. Из стоявшей поодаль маленькой юрты донесся еле слышный женский стон, и по лицу потомка великого хана Амбагая пробежала тень.

– Пленник! Твое имя будет стерто в веках, твои дела порастут ковылем, и их скроет конский навоз! Но сейчас тебе дозволено говорить, как подобает воину, что не страшится звона мечей. Назови себя перед лицом Отца Небо и перед этими честными людьми! – Есугай обвел рукой своих соплеменников.

Один из монголов, приведших пленного, вытащил у него изо рта мокрую веревку и брезгливо отбросил прочь. Остальные навалились ему на плечи, заставляя упасть на колени.

– Я зовусь Темуджин-уге, вождь татарского племени! – выпалил мужчина, сверкая глазами на своих понукателей. – Мои юрты подпирают небо над долиной Уршиун! Мои жеребцы топчут землю от озера Колен до озера Буир! Племя отомстит за меня!

Есугай опять нахмурился: то ли словам татарского вождя, то ли услышав сквозь ропот толпы очередной женский стон. Показалось, или он был громче предыдущего?

Никто не слышал этого. Монголы трясли кулаками, суля Темуджин-уге самые страшные кары. Есугаю снова пришлось призвать к тишине.

– Ты, – баатур ткнул пальцем в пленного, и тот вздрогнул, – ты потомок предателей и внук предателей, поправших узы дружбы. За звонкую монету продавших моего великого предка Амбагая коварным чжуржэням. Я убил твоих воинов, забрал жеребцов и разграбил юрты.

Есугай прервался на миг: теперь это был не стон, а крик, слышный всем, собравшимся на казнь побежденного татарского вождя.

– Нет больше твоего рода, Темуджин-уге, – помолчав, бесстрастно продолжил предводитель монголов, – за тебя некому мстить. Твои женщины будут служить моим людям, согревать ложе моим воинам и подавать сочное мясо к трапезе. Нет больше тебя, Темуджин-уге.

– Злобный змей, ты заплатишь за мою смерть кровью сыновей! – выкрикнул побледневший пленник и тут же согнулся от удара в живот.

Еще один женский крик разнесся над толпой, заставив многих недоуменно озираться. Есугай дернул плечом, будто хотел уйти, но сдержался. Неподалеку хлопнула дверь юрты.

– Я забрал у тебя стада, юрты и женщин, как перед смертью пожелал мой храбрый предок – хан Амбагай, – внезапно горячо выпалил предводитель монголов, – но это не все, что можно отнять у врага. Я заберу даже твое имя! Отправляйся в страну теней, безымянный воин степи!

Сабля почти неслышно покинула ножны Есугая и ярким росчерком приземлилась на шею пленника. Обезглавленное тело задергалось, орошая монгольские сапоги кровью. Воины в едином порыве вскинули оружие, но их боевой клич вдруг перебил радостный женский возглас:

– Сын!!! Оэлун родила сына!

Где-то на грани сознания почудился звонкий щелчок. Это сдвинулась история, застоявшаяся было на одном месте. Незримое колесо завертелось в нужном направлении, пожирая выбранную колею.

Я развернулся и пошел прочь. Кого сейчас видели храбрые монголы? Может, оборванца, который прибился к племени на случайном перепутье? Может, юродивого, пропахшего бараньей шерстью, которого кормили сердобольные старухи? А может, всего лишь легкую тень, скользящую в направлении заката? Я был для них невидим – заклинание отводило глаза. Впрочем, все внимание монголов сейчас было обращено на маленькое тельце, которое целиком помещалось в ладонях Есугая-баатура.

Сумеречным зрением я увидел вокруг ребенка разноцветные всполохи, радужные переливы: аура была неровной, дрожащей, а это значило…

– Я отнял имя у татарского вождя, которого победил в честной битве. Отныне это имя будет носить мой сын!

– Темуджин! – хором разнеслось по степи из сотни глоток.

– Иной, – вполголоса добавил я, уходя в Сумрак.

Над дрожащей линией горизонта появилось темное пятно. Здесь путник обычно достает потрепанные карты и недоверчиво перебирает их сухими, заскорузлыми пальцами; вглядывается в горизонт, отыскивая приметы человеческого присутствия.

Мне это не требовалось. Я знал, что впереди Самарканд: древний город, прославленный в песнях и легендах. Его стены хранили историю нескольких войн, в которых почти всегда были замешаны Иные.

– Эй! – Жеребец вдруг потащил меня в сторону от дороги, заставив покрепче прихватить повод. На возмущение скотина не реагировала, продолжая трусить в сторону сочных зеленых кустов. Конь устал: я взял его у бедняков, живущих в восьмидесяти ли отсюда. За целый день я не дал ему ни минуты отдыха, уводя от знакомой кормушки все дальше.

Можно было вразумить его заклинанием, но десяток порталов через колючий степной Сумрак заставляли обходиться человеческими способами передвижения. Я потратил уйму Силы, открывая прямой путь из лагеря монголов в Хорезм, и это оказалось ошибкой. Портал раскрылся в чистой степи, где не было ни следа людского присутствия. Пришлось идти пешком полдня, прежде чем впереди показалось небольшое кочевье. Дальше я осторожничал, шагая через Сумрак на небольшие расстояния и проезжая по сотне-другой ли в день верхом.

Порыв ветра растрепал коню гриву, и он, почуяв жилье, зашагал бодрее. Скоро с животного снимут мокрые потники, расстегнут крепко затянутую подпругу и дадут сена. Жаль, мои силы не удастся восстановить так же просто.

На Совет я шел уставшим и злым. Еще у ворот мне выдали метку – небольшой амулет в виде когтя, который было видно только в Сумраке. Резная кость заставляла кожу чесаться – то ли от Темной магии, то ли от недельного блуждания по степям.

Вход обнаружился не сразу: потребовалось пройти всю улицу, прежде чем я догадался оглядеться сквозь Сумрак. Дверь была втиснута между двумя замурованными арками, на первом слое висел массивный замок. Я вздохнул и шагнул на второй. Здесь вместо крепких досок оказался простой пролом в стене, затянутый черным маревом. Да, многовато в Самарканде Темной магии: сначала амулет, теперь заклинание в проеме… Отголоски прошлых лет?

Черный туман прянул в стороны.

– Приветствуем тебя, многоуважаемый Джалим-хоса! – Слуга, стоявший на входе, оказался вампиром. Сейчас порождение Тьмы растянуло губы в широкой улыбке, демонстрируя внушительный набор клыков – на верхней челюсти их было аж четыре штуки вместо привычных двух. Я с трудом сдержался от желания избавить его от лишней пары и просто кивнул. Не дело Светлому Иному первого ранга устраивать драку с каким-то мелким кровососом.

Моему взору открылся просторный круглый зал, купол которого исчезал в дыме из многочисленных курильниц. По периметру стояли низкие столы, рядом с которыми вольготно расположились гости из самых разных краев. Нескольких я узнал и почувствовал, как заныли шрамы на шее. Темных и здесь было больше.

– Джалим-хоса! Вкуси хорезмского вина, отдохни на подушках из китайского шелка! – засуетился вокруг все тот же слуга. Он провел меня вдоль стены к богато накрытому дастархану.

– Начало положено, – изрек мужской голос, и в центре зала поднялся высокий мужчина. Его я помнил, Фазуллах был самым сильным Светлым в Хорезме. – Произнесем же слова великого Договора, взвесившего борьбу Тьмы и Света и нашедшего ее неуместной.

Перед каждым из сидящих всплыли горящие строки. На каком языке Договор был написан изначально, никто не знал. Может, это была латынь, а может, иврит – но каждому из присутствовавших слова были понятны.