"Куда подевался транспорт?" - лишь теперь я осознал, что машин нет вообще - мне, честное слово, было бы легче, если бы машины и трамваи стояли, брошенные. Но их не было совсем, я никак не мог взять в толк, кому могло понадобиться и, главное, успеть провернуть очистку города от машин, причём потратить на это час без малого, что я провёл под землёй.
Я много читал о брошенных городах. Я... но нет, я вспомнил, что город не бросили, здесь что-то другое. Мне было ясно, что близится какое-то наваждение, оно обволакивало меня, оставаясь нераспознанным и неуязвимым.
Я даже не задавался трудом выстроить увиденное в одну логическую цепочку и сделать вывод.
Первым делом - спрятаться, защититься. Почему меня выделили? Это не оставляет надежд остаться незамеченным, отсидеться в подвале, в канаве, за дверью собственного дома. Впрочем, возможно и обратное. Может статься, обо мне забыли - кто, опять же? Если люди, то только что я напомнил им о себе, и продолжаю напоминать ежесекундно, но они не стали чинить мне препятствий и вообще, похоже, сочли неважным, непричастным к этому делу. А если не люди, то да, тогда понятно, потому что неизвестно кто способен планировать и воплощать в реальность неизвестно что, но мне от этого не легче. Я снова посмотрел на воду, и по каким-то неуловимым признакам уверился, что с нею что-то неладно. Тут мой ужас перешагнул границу возможного для человека, и я пустился бежать, не разбирая дороги. Палило солнце, ветер сошёл на нет полностью, сверкали окна домов - я вспомнил о золотых Валентайновых зубах и на бегу представил его бесчисленные разинутые рты на каждом этаже, обращённом к свету.
А вокруг по-прежнему ничего не происходило. Будучи прескверным бегуном, я вынужден был делать частые остановки, и всякий раз, когда я прятался в тень отдышаться, видел, казалось, один и тот же пейзаж. Опять не так, опять забыл - а в нём-то, в редком, одиноком движении было больше всего ужасного. Во время второй остановки мне попались на глаза двое дорожных рабочих, которые волокли в подвал длинную стальную оглоблю. Волокли молча, сосредоточенно, не глядя по сторонам. Потом в одном из переулков мне встретился человек в мешковатом сером костюме. Человек шагал по проезжей части и смотрел прямо перед собой немигающими глазами. Не заметить меня было невозможно, но он прошёл мимо. Я поостерёгся заводить с ним разговор, в нём присутствовало нечто особенное, чего я до сих пор ни разу не чувствовал в людях. Когда он скрылся за углом, я услышал, как в подворотне с гулким стуком упал какой-то тяжёлый предмет, но разбираться, в чём там было дело, не стал. Я уже успел отдохнуть и побежал дальше.
Каким-то образом я ухитрялся с горем пополам анализировать собственные чувства и мысли. Исключительно жутким представлялся мне тот факт, что происходящее не было мне абсолютно чуждым и незнакомым. Я с чем-то подобным уже сталкивался - во сне, в прошлой жизни, в гриппозном бреду - не знаю, где, но я не сомневался в том, что всё это сидит во мне, глубоко спрятанное и знакомое лишь смутно. Как говорили древние, "что внизу, то и наверху"; во мне, безусловно, находился ускользающий от восприятия аналог дня сегодняшнего. Пока я так размышлял, сверяясь с бесплотным, но верным эталоном здравомыслия, день этот, не отклоняясь от вселенских установлений, приблизился к концу. Солнце уселось над самым горизонтом, откуда зловеще багровело, не располагая к лирике закатов и скорых белых ночей.
Конечно, я стремился добраться до дому - так поступил бы любой, окажись он в моём положении. Поэтому я - в который раз получив подтверждение, что всё идёт наперекосяк - устало удивился уйме времени, что я потратил на отчаянное бегство из ниоткуда в никуда. Идти оставалось совсем немного, я выбивался из сил и пошёл, наконец, шагом. Мне сделалось не то что всё равно - мне сделалось никак, я не видел возможности сопротивляться тайным врагам или союзникам - с выбором в пользу тех или других у меня ничего не получилось.
Потянулись знакомые кварталы, небо начало темнеть. Вновь я вывернул на набережную; там, у самого моста, торчала одинокая зенитка, нацеленная в солнечный диск. Несколько солдат суетились вокруг неё, поднося какие-то ящики. Значит, будут в кого-то стрелять; значит, кто-то нападает. Город совсем не походил на населённый пункт, готовящийся к обороне. Ни люди, толпившиеся в магазинах и казино, ни скупые на объяснения уполномоченные, ни всё остальное не подтверждало эту гипотезу. Орудие, установленное возле моста, имело не больше смысла, чем каток, загнанный в подземный переход близ станции метро.
Солдаты, разумеется, даже не повернулись в мою сторону. Я прошёл в двадцати шагах от них, завернул во двор, где был разбит тихий сквер. Там в песочнице играл мальчонка лет шести - один. У него было всё, что положено: совок, ведёрко, несколько формочек в виде зверушек, пожарная машина, лейка и мячик. Я присел на скамейку и стал смотреть на него, не пытаясь узнать, откуда он и почему ещё не спит в столь поздний час.
Мальчик посмотрел на меня исподлобья, враждебно и придвинул игрушки поближе к себе.
- Уходи отсюда, - сказал он мрачно, не вставая с корточек.
- Почему я должен уйти? - спросил я бесстрастно. - Я устал, мне надо посидеть и отдохнуть.
- Потому что сегодня День Белого Карандаша, - ответил мальчик. Не дождавшись от меня реакции, он собрал своё имущество в охапку и ушёл сам, ни разу не оглянувшись.
А я сидел и никуда идти не собирался. Мальчик нанёс мне последний, самый главный удар. Я наконец, как принято выражаться, определился. Теперь мне было ясно, что ничего худшего случиться уже не могло. Мальчик сказал правду - я точно это знал, я, повторяю, что-то смутно помнил из снов и видений. И у людей, вне всякого сомнения, не было и не будет с Белым Карандашом ничего общего. Дикая идея, дикая ситуация - место есть только для одной из сторон, а для другой...
Тот, в белой рубашке, что-то говорил про черновики. Карандаш, черновик - да, бедновато, но за это можно хотя бы формально зацепиться. Можно пофантазировать. Я приготовился к ожиданию и продолжал смотреть в ненадёжное небо, больше - никуда и ни на что. В том числе и на себя самого, на мои собственные руки и ноги: вдруг я увижу, как рукава и манжеты, а за ними и кисти обретают необратимо белый цвет.
февраль 1999