Смирнов Алексей Пара-сенок
Алексей Смирнов
Пара-сенок
Я отражаюсь из зеркала.
Они одолели меня.
Разговор шел о старинной картине, изображавшей двух господ за карточной игрой. В картине скрывался подвох, ключом к которому были тщательно прорисованные детали - вплоть до потертости на пиковом тузе. Резное бюро, канделябры, сумеречное оконце и зеркало, самое любопытное. В зеркале исправно отражалась комната, но только не игроки. Вместо них там стояла в дверях неразличимая темная фигура, и этой фигуры, в свою очередь, не было в комнате, где шла игра.
Если предположить, что художник изобразил "реальную" комнату, то игроки неизбежно оказывались призраками, поскольку не отражались в "реальном" зеркале. Таким образом, право на реальное существование оставалось за зеркальным силуэтом, то есть кем-то вне пространства полотна; выражаясь точнее - за мною, его созерцающим.
Восхищенный, я выпалил все это как на духу, волнуясь и путаясь в громоздких словах:
- Этот шедевр... архисерьезнейшая, квазипроблемная работа...
Сказав так, я прикусил язык.
Говорил не я, говорил мой дядя, обожавший превосходные степени.
Общество взирало на меня в надежде, что я продолжу. Но я, прищемив бесу хвост, никак не мог разобрать, где кончается он, и начинается я.
Мой собеседник вздохнул и переменил тему. Обращаясь уже не ко мне, он завел речь об Антониони.
Кое-кто улыбался - недолго; вскоре про меня забыли.
"Дядя, - сказал я себе, поводя спиритуальным носом и беря серный след. - Дядя, не прячься, скотина. Покажись, я знаю, что ты здесь. Какого дьявола ты ко мне привязался".
"Да я пашу, как вол! - взвился мысленный дядя. - Да я как вол! Да я вол! Даявол! Даявол!"
Это уже был не дядя. Голос звучал очень знакомо, и я напрягся, стараясь понять, где я его подцепил.
"Квази, квази, квази", - забормотал дядя, обнаруживая свой субличностный неполноценный характер.
Типичное поведение: с поимкой все они теряют словарный запас, оборачиваются дебилами и рассыпаются горсточкой знаковых слов, а то и слогов. Иные визжат и воют, кто-то пляшет вприсядку, хотя я не могу представить, как это может быть сделано в звуковом варианте.
Но если все гладко, они расцветают кричащими грядками давних фраз и забирают власть. Все без исключения люди, представлявшие для меня хоть какую-то значимость, сочли своим долгом нагадить и пометить территорию вида, за которую с ослепительной наглостью приняли мое почтительное сознание. Робея перед их апломбом, я сам открывал ворота, и они проходили, располагались, как у себя дома, и, насорив, покидали меня. Все, что было в них достойно вечности - их грязные ботинки. Носителей не станет, когда я еще буду жив. Они продолжатся в моих полуосознанных высказываниях и будут вещать миру моими устами. Иных уж нет. Мама, папа, баба-деда - все того-с, а голоса остались. Они указывают, направляют, запрещают, выговаривают, сыплют шуточками и поют колыбельные песни.
Некоторые живы - тот же дядя.
Что хорошего нашел я в его претенциозных, выспренних выражениях? Зачем они легли мне на душу так легко; с чего так усвоились, словно их ждали?
"Никаких квази, - сказал я свирепо. - Я тебя поймал, ошметок. Я не говорю "квази", не говорю "архи". Это твои словечки."
Дядя молчал. Поимка - действенное средство, но устраняет одного пойманного, тогда как не пойманных и не узнанных - легион.
Я разрешил себе вернуться к беседе. Я не любил Антониони, и у меня был заготовлен маленький спич.
- Не знаю, не знаю, - заметил я. - Стоит мне услышать это имя, как просыпается желание написать небольшой сценарий. Вот вам краткое содержание: у Менструеллы середина цикла. Однако окружающие Менструеллу роботизированные самцы отговариваются пресными любезностями и продолжают строить нефтяные вышки.
"Менструелла". Это, черт возьми, тоже чужое, в недобрый час приобретенное словцо. Я моментально узнал одного старого пакостника, который жил по соседству и донимал меня гадостями при каждой встрече.
Конечно, этим словом я все испортил.
- Вы слишком суровы, - ответили мне с нескрываемой досадой. - Наверно, вам ближе американский кинематограф или поздний Гайдай.
Я пришел в буйство, и мой язык принялся говорить от себя - от них, нимало не заботясь о моем собственном вкусе.
- Наверно. В Америке Гран При не "Оскар", а бронзовый мудозвон, тогда как призер - комедия "Космический Сортир". Вообще в американском кинематографе меня давно занимает тема финального совокупления. Весь трах в конце фильма - заслуженный; победил - можешь размножиться. Мы-то, дураки, ищем здесь символы и метафоры, а они понимают это буквально. А в нашем фильме любовный финал - условность, типа мерси или чао, потому что размножатся и без права, а если получат право, то назло его извратят и трахнут противоестественного партнера противоестественным способом.
- Подите проветритесь, - сказали мне.
Я пошел.
На ходу я вел любительское расследование, устанавливая учредителя новой награды американской киноакадемии.
Установил.
Демоны роились; в их суете скрывалось мое забитое "я", которое на каждом шагу лишали права голоса.
Я выписал их на бумажку. Ныне живущих набралось штук тридцать; все это были фигуры из моего близкого окружения вкупе с теми, кто кривлялся с более безопасного расстояния.
Я склонялся к мысли, что в коллективном бессознательном творится полный содом, но не хотел идти к аналитику ради бесперспективного истребления исторических чертей. Мне думалось, что лучше будет разобраться сперва с оккупантами, которых я знаю достаточно хорошо. Расчистить место. Может быть, тогда мой собственный голос зазвучит во всей его ясности и чистоте. Я не избавлюсь от влияний окончательно, и все же вздохну свободнее без очевидных драйверов, программ и посланий распоясавшихся отправителей.
Я долго размышлял, и наконец у меня созрел план.
Для осуществления задуманного мне понадобилось устроить небольшой прием.
Я сел к телефону, держа в руке список, и начал созывать гостей.
- Дядя? Здравствуй, дядя. У меня намечается небольшое торжество. Да, повод есть, но это пока что секрет.
Приглашая дядю, я с сожалением рассматривал портреты родителей. Как жаль, что на том свете не принимают приглашений, предпочитая привечать гостей лично, на собственный лад, у себя. Такое ответное гостеприимство меня совершенно не устраивало.
В моей голове порхали трогательные мотыльки, предусмотрительно оставленные покойниками. Папино-мамино наследство.
- Алло? Привет, старина. Чем ты занят в следующую пятницу? Буду рад тебя видеть. Тебя особенно.
- Алло! Рад услышать ваш пленительный голосок. Жду вас в пятницу, райское создание.
Порой мне казалось, что гости уже пришли - настолько живо звучал в моем черепе их ладный хор.
Я не забыл и домашних. Жена стояла в списке последней: на сладкое. Смешно было думать, что последнее место объяснялось скромностью ее долевого участия.
Сына я, напротив, не вписал, так как его голос по малолетству не успел утвердиться в моем разуме и сыграть там неблаговидную роль.
Обзвонив друзей и родственников, я перешел к другому важному делу.
Несколько лет назад на меня произвела большое впечатление история о старце, который пользовал одного больного человека. С беднягой случился удар, и от всего русского языка в нем осталось одно только слово "блядь" весьма распространенный "эмбол", как выражаются медики. Этим словом он реагировал буквально на все, им вопрошал, им отвечал, его именем судил и миловал. А иногда просто орал без умолку, вот старца и позвали. Старец, едва услышал, какое слово изрыгает клиент, сказал ему: "Замолчи!" и погрозил пальцем. И больной мгновенно перешел на следующий уровень совершенства. Его затопило безмолвие, и ничего не осталось, а низшего сорта чертяка, прикрывшийся словом "блядь", умчался под видом зловонного облачка последнего вздоха больного.
В общем, я прикупил побольше горчицы - для умащения гостей, благо мне после старца и по причине сильнейшей к ним ненависти хватило бы горчичного зерна.
Я сделал предложение, от которого они не смогли отказаться. Пригласил их на дачу, пообещав королевский стол.
Жена порывалась помочь в приготовлениях, но я с улыбкой отклонил ее помощь.
- Позволь мне насладиться этим сладким бременем. Позволь похлопотать.
И хлопотал.
В четверг я проверил список и убедился, что никого не забыл. Проверяя, я морщил лоб и барабанил пальцами какую-то музыку. Поймав себя на этих занятиях, я по привычке разложил их на отдельные составляющие.
Лоб любил морщить мой дедушка, который, к сожалению, находился теперь вне досягаемости. И в жалкие же мелочи продолжаются люди! Не в пароходы, не в строчки, не в громкие дела - в сморкание, безудержное резонерство, нелепые гримасы, назойливые голоса.
Песенка пришла из эфира; сам исполнитель маячил на заднем плане. Я снова не мог добраться до виновника.