— Один-двенадцать, откуда был телевизит по внутренней системе моего канала?
— Из кабинета-приемной.
— Кто запрашивал телевизит?
— Человек без лица.
— И никаких других примет? Ну-ка, поройся в памяти.
— Человек был с глазами.
— О дева Мария!.. — простонал Грижас. — Ладно, отбой.
Подойдя к двери операторской, Грижас спросил:
— Кто пытался пройти в операторский зал?
— Попытка девы Марии пройти в операторский зал была безуспешной.
Грижас как-то даже не сразу понял, о чем речь. Постоял, соображая.
— Словосочетание «дева Мария» из памяти убери. Вместо понятия «человек без лица» употребляй «гость».
— Задание принял.
— Какие цифры опробовал гость? Покажи.
Автомат высветил на замке комбинацию цифр. Грижас хмыкнул.
Это был год его рождения. Популярнейшая из цифровых комбинаций, которыми пользуются для кодирования своих замков простаки.
— Гость требовал от тебя каких-либо услуг?
— Гость потребовал выбрать и дать на дисплей изокопию практического руководства по физиолептике.
— Да? И что же ты ему подсу… э-э… предложил?
— Изокопию монографии А.М. Леонтьева «Физиолептика в клинической практике».
— Лихо!.. Сколько времени гость провел у дисплея?
— Тридцать четыре минуты.
Солидно… Парень, видать, волевой, упрямый. Более получаса потел в дурацком своем балахоне над сложнейшими текстами. Безумство храбрых…
Грижас раскодировал замок. Переступил порог операторской, привычно окинул взглядом круглый, почти шарообразный зал. Слева — пять контрольно-диагностических кресел, справа — столько же терапевтических. По стенам плотно, как соты, лепились янтарно-желтые пятиугольники — от пола, который был много ниже кресельных террас, радиальных мостиков и дисковидной центральной площадки, до маленького фиолетового потолка, больше похожего на крышку для чайника. Стены-соты неравномерно излучали золотистый свет, усиливая яркость россыпями ослепительных пятен то на одном сегменте, то на другом, в результате чего здесь всегда возникает престранное впечатление: будто находишься внутри сфероидального улья, где в жутковатой тишине обеспокоенно роятся мириады светящихся пчел какой-то особенно молчаливой породы.
На центральной площадке, как на раскрытой ладони, одинокое кресло. Грижас сел. Зашипела пневматика, край площадки стал подниматься довольно широким кольцом — образовалось нечто вроде кругового борта. Вдоль борта пошла волна металлического шороха, блеска: защитное покрытие как-то очень хитро распалось на серповидные пластины и схлынуло вниз, обнажив кольцевой ротопульт во всем его многоцветном великолепии. Двигая подлокотником кресла как рукоятью, Грижас задумчиво повращал ротопульт на больших и малых оборотах, хотя особого повода к размышлению не было. Схема предельно проста: вмонтированные в спальный диван Андрея Тобольского датчики — канал регистрации — ФЛ-монитор. В принципе это все. Служба космической безопасности заблудилась буквально в трех соснах. Для нужд нелегальной ФЛ-записи по логике достаточно подключить секретный ФЛ-монитор в канал регистрации там, где удобно. Скорее всего они так и сделали — это немногим сложнее, чем врезать дополнительный кран в водопроводную трубу. Теперь выясняется, что «кран» у них не работает. Вчера работал, а сегодня, видите ли, нет. Довольно странно… Остается проверить «водопровод».
Грижас притормозил ротопульт, подогнал поближе нужную секцию, по привычке размял пальцы над клавиатурой сенсорно-кнопочного управления, как это делают пианисты. Но стоило скользнуть взглядом по радужной мозаике светосигналов, руки сами собой опустились. Хотелось смеяться. Дело приобретало анекдотический поворот. Кстати, об этом следовало бы догадаться сразу… Сегодня в спальне Андрея Тобольского включен сонотрон и, естественно, канал регистрации до предела забит помехами. Отфильтровать такую уйму помех вряд ли под силу даже ФЛ-мониторам высшего класса.
Для пробы Грижас подал команду на кардиорегистратор и включил панорамный экран. Стены-соты заволокла дымка, тишину в зале нарушил гулкий ритмический перестук. Дымка рассеялась, и за ней обнаружилась зеленоватая пространственная глубина, так густо испещренная импульсами сонотронного происхождения, что взгляду трудно было сквозь них пробиться. Грижас задействовал фильтр — многоцветье импульсов потускнело, и в панорамном пространстве возникло стереоизображение ритмично шевелящейся глыбы. В мутно-зеленой воде шевелился, пытаясь всплыть, радужный гиппопотам… Меняя спектрозональную окраску изображения, Грижас без особого интереса осмотрел сердце Андрея Тобольского со всех сторон. Дуга аорты. Легочный ствол. Левый желудочек. Правый. Венечная пазуха… Идеально здоровое сердце. Ни малейших к нему претензий. Одно непонятно: с какой стати Тобольский включил сонотрон? К услугам сонотроники никогда не прибегал, а вот сегодня — извольте принимать наглядное свидетельство его нервозности?… Из отдельных штрихов складывается какая-то зловеще-детективная картина: служба космической безопасности, тайна рискованного мероприятия, нелегальная физиолептика, Тобольский и, наконец, искусственный сон.
Грижас тревожно задумался.
ЧАСТЬ I
УБИТЬ МИЛОСЕРДИЕМ
Они заблудились. Это было смешно — заблудиться в аллеях дендрария. Впрочем, не очень. Теперь они опоздают на первый вечерний рейс иглолета.
Аллея маньчжурских аралий сошла на нет, затерялась в зарослях канадского тиса. Дальше, среди частокола стволов бамбука, начиналась тропа. Он посмотрел на часы, огляделся и узнал это место. Поблизости должен быть пруд.
— Ты не устала, малышка? Хочешь, я понесу тебя?
— Нет, папа, нет, я сама! — Вдруг она присела на корточки: — Гляди, я гриб нашла! Смешной какой! Синий-синий!
— Это не гриб. Это мяч. Кто-то его потерял. — Он поднял мяч из травы и несколько раз стукнул о землю. — Мой веселый, звонкий мяч, ты куда помчался вскачь?…
— Красный, желтый, голубой, не угнаться за тобой!.. Пап, гляди! Гуси-лебеди! Там! — Она растопырила ручонки крылышками.
Да, это пруд. На темной воде белые лебеди. Высоченные араукарии, кисточки кипарисов, радиальнострельчатые шары экзотической ксантореи… Красиво. Декоративно красиво. Над белопенными кронами цветущих эндохордий — купол садового павильона, облитый лучами низкого солнца… Волшебно, ненатурально красиво. Фриз павильона жарко отсвечивал позолотой.
— Сегодня нам здорово попадет, — сказал он. — От Ирины Леонтьевны.
— Не попадет, — серьезно сказала она. — Ирина Леонтьевна добрая, она всех детей любит. А их мамов и папов тоже любит. Гляди-ка, цветочек!.. Дай мне, я хочу, чтобы он был мой.
— Нет, малышка, нельзя. Он живой и растет.
— А как его зовут?
— Так же, как и тебя.
— Лилия Тобольская?
— Просто лилия. Тобольская — ведь это твоя фамилия.
— А сколько ему годиков?
— Дней скорее всего… Не знаю. Зато я знаю, что вон тому дереву — видишь? — столько лет, сколько тебе. Ну, может, чуточку больше.
Он поднял дочь на плечо и показал ей серебристо-голубоватую жиденькую крону молодого деревца.
— Его тоже зовут как меня?
— Его зовут «кавказский холодоустойчивый эвкалипт». Четыре года назад его здесь вырастила твоя мама. Ее дипломная работа…
Дипломная работа Валентины росла неважно.
Раздался резкий щелчок, повторенный выхлопом эха над темной водой. Он посмотрел в сторону гор, одетых в лохматые бурки зелени, на заснеженную вершину с башней катапультера местного иглодрома, заметил мелькнувшую в небе продолговатую искру. Он успел привыкнуть к сегодняшней безмятежности, и этот резкий щелчок был некстати. Лучше бы его не было.
Улетали они вторым рейсом вечернего иглолета сибирского направления.
До приглашения на посадку оставалось менее получаса, и разыскивать детский сектор на ярусах многолюдного здания иглопорта не было смысла. К удовольствию Лилии. Шар солнца уже коснулся расплавленной полосы горизонта, пылали крылатые облака, и было приятно смотреть, как багровеет небо и сгущается в низких долинах дымчато-сизая мгла. Они наблюдали закат, сидя в остекленном раструбе экспресс-кафе. Лилия выпила целый бокал молочного киселя, он — два бокала кумыса. Закат был роскошный. Кафе называлось «Восход». Потом эскалатор вынес их в галерею с двумя уровнями перронов; снаружи проник сквозь стекло прерывистый вой «виа-виа-виа…», и Лилия, не спросив позволения, соскочила с дорожки и бросилась к смотровому окну.
Чаша посадочного котлована пульсировала желтыми волнами светосигналов. За пределами чаши — освещенные прожекторами утесы. В трещинах сверкал снег, вспыхивали маяки, а еще дальше и выше громоздились в темное небо дисковидные секции башни катапультера. Вой смолк. Над котлованом золотисто блеснуло длинное тело бескрылого лайнера — хлесткий удар потряс галерейные стекла. Иглолет вертикально скользнул в причальный колодец — оттуда с грохотом вырвался столб пара; объявили прибытие иглолета с Камчатки. Больше смотреть было не на что.