Убить капитана, и первая кинопремьера пройдет не в кафе на бульваре Капуцинок в Париже, а года на два позже, в Лондоне или Берлине. И фильм будет называться не «Прибытие поезда», а «Приплытие парохода»…
Чушь какая-то.
Это во время трепа с Дедом все было прошлым. А сейчас… Сейчас — это самое что ни на есть настоящее, горячее, с пылу с жару… И даже если это приведет к каким-то там непредсказуемым последствиям через пятьдесят или сто лет — плевать. В конце концов…
Трубецкому уже приходилось убивать. Там, в своем времени. Да — в бою. Да — врага, да — своего современника, но… Нас ведь не смущает то, что, совершая в своей жизни те или иные поступки, мы изменяем будущее — не наступившее еще, но тем не менее… Вышел на улицу, повернул не влево, как планировал, а вправо — пошло изменение. Влепил пулю в темноте на звук, убил человека — пресек целую линию, тысячи… десятки тысяч его потенциальных потомков.
И это что, значит, что ничего нельзя делать? Опять чушь. Можно и нужно. И отсюда следует, что сейчас, в июне тысяча восемьсот двенадцатого года, нужно действовать исходя из необходимости, а не из боязни что-то там изменить… В конце концов, и сюда Трубецкой попал именно для того, чтобы изменить ход истории, чтобы привести ряд событий к другому финалу…
— Что? — спросил Трубецкой поспешно, поняв, что задумался и пропустил вопрос капитана.
— Так что же все-таки с вами случилось, подпоручик? — Капитан снова сел на табурет у стола, но перо в руки не взял — демонстрируя, что вопрос приватный, лично интересный.
— Я бы тоже хотел это знать, — пожал плечами Трубецкой. — Вот когда попаду в полк, найду сослуживцев и поинтересуюсь, как все вышло… и из-за чего…
— Когда попадете в полк, — кивнул капитан. — Когда закончится кампания… Вы так уверенно говорили о русских войсках в Париже, о Монмартре… Вы бывали в Париже?
— Учился.
— И у вас неплохой французский. — Капитан вздохнул. — И, насколько я знаю, многие русские офицеры говорят по-французски… некоторые даже лучше, чем по-русски… Вы одеты на французский лад, едите блюда, приготовленные французскими поварами, армия ваша одета и обучена на французский манер, даже марши ваши оркестры теперь играют французские… Император громил ваши армии несколько раз, и даже маршалы прекрасно справлялись в его отсутствие, но, несмотря на все это, вы мне рассказываете о русских пушках на Монмартре… Уверенно так рассказываете, будто вам открыто будущее… И вы, кстати, не первый такой русский, с которым я разговариваю на эту тему…
— Но ведь вы тоже уверены…
— У меня есть к тому основания, — сказал капитан. — А у вас — ничего, кроме благих намерений… Вы действительно полагаете, что ваш приятель-ротмистр будет водить своих гусар в атаку на Елисейских Полях?
— А вы точно уверены, что его до смерти запытают ваши друзья поляки? — осведомился Трубецкой. — Вы точно уверены, что из их дружелюбных рук Алексей Платонович живым не выберется? Да и я тоже останусь где-то здесь? Нас… то, что от нас останется, зароют где-то под кустом. Вы ведь так видите наше будущее? Какие атаки на Елисейских Полях, господа? Так ведь?
Капитан отвел взгляд. Не совсем конченый подлец этот штабной офицер, испытывает неловкость, когда его тычут физиономией в дерьмо.
— Не стесняйтесь, месье Люмьер, война требует крови и мучений, не так? Вы передадите меня этим волчатам и старому, покалеченному волку. Збышеку, если я не ошибаюсь… И этот урод…
— Урод? — вскинул голову капитан. — Вы знаете, отчего он так уродлив? Ему не повезло — он попал в руки казаков пятнадцать лет назад, во время очередного восстания. Прикрывал бегство мирного населения из Варшавы, был пленен. Он и несколько десятков повстанцев. Вы себе представляете, что сделали казаки, заполучив в свои руки взбунтовавшихся ляхов? Да еще тех, которые отправили на тот свет несколько десятков станичников — так, кажется, казаки называют друг друга? И вот тут Збышеку повезло — он выжил, несмотря ни на что. Выжил и сбежал, перегрыз горло своему конвоиру — и сбежал. Полагаете, он должен испытывать нежные чувства по отношению к русским офицерам… просто к русским?
— Но ведь его пытали казаки…
— Но позволили им это делать русские офицеры! Он потерял семью, потом прибился к пану Комарницкому, стал воспитателем его сыновей…
— Ну да, теперь он их научит всему…
В сенях что-то загрохотало, выругался ротмистр Чуев, распахнулась дверь, и гусар шагнул в комнату.
— Темно на дворе — хоть глаз выколи, — сообщил гусар, присаживаясь к столу. — В сенях на бочку налетел, ковш какой-то на голову свалился… Дикость и варварство, между прочим…
Вошел сержант, стал у дверей.
— А ляхи в конюшне нас ждут, — сказал ротмистр. — Я мельком глянул: костерок зажгли, в него какие-то железки сунули, накаляют. Веревочку через перекладину бросили — вроде как дыба… На меня оглянулись — разве что облизываться не стали… Ждут.
Капитан встал из-за стола — немного резко, словно отшатнулся… или испугался. Подумал, что после этих слов ротмистр бросится на него, но тот только вздохнул укоризненно.
— С другой стороны — слова лягушатник не давал… Все вроде честно и благородно…
Сержант одним движением выхватил пистолеты из-за пояса, направил их на русских. Капитан положил руку на рукоять своего пистолета.
— И чего тогда, спрашивается, нам все рассказывать? — Ротмистр толкнул локтем Трубецкого. — Чего это я им помогать буду? Пусть постараются, пусть вытаскивают из меня секреты… Ты как, Сергей Петрович, муки выдержишь? Огнем, раскаленной железкой? Дыбой? Вот, кажется, ничего такого в дыбе нет: веревочка через балку, руки за спиной связывают да этой веревочкой вверх тянут… А мало кто выдержит такую муку. Суставы выворачиваются, жилы скрипят да рвутся… Фу! Ты как — со мной, на мучения, или вежливую беседу продолжишь?
— Руки! — выкрикнул капитан, увидев, что гусар потянулся к столу.
— А не пошел бы ты к черту, друг любезный? — осведомился Чуев и взял со стола бутылку. — Уж выпить-то вы мне не помешаете?
Ротмистр выдернул пробку, понюхал горлышко и передернул плечами.
— Конечно, лучше бы шампанского выпить напоследок… Или паленки, но… — Гусар вылил содержимое бутылки в кружки себе и Трубецкому. — Отходную, как говорится?
— Я, пожалуй… — медленно протянул Трубецкой, принимая кружку. — Пожалуй, я с вами на пытку. Не пробовал никогда, интересно даже — справлюсь или нет…
Он врал, был у него в прошлой жизни такой неприятный опыт — и огонь, облизывающий кожу на руках, и лезвие, рисующее на груди затейливый узор. Тогда он выдержал. И даже выжил.
— Едкая гадость, — сказал Трубецкой, поднося кружку к губам. — Можно жемчуг растворять…
— И то верно, — согласился ротмистр. — Но ведь где наша не пропадала, князь? Ты как знаешь, а я…
Трубецкой одним движением руки сбил свечу со стола и, рухнув спиной на пол, быстро перекатился в сторону и встал на ноги. Получилось не так чтобы очень ловко, но ведь получилось же, не подвело новое тело.
Что-то крикнул сержант, грохнули сдвоенные выстрелы, пистолеты выбросили снопы огня. Пули ударили в глиняную стену, выбив сухие комья. Звук удара — чем-то твердым по мягкому. Ротмистр был ближе к сержанту, получалось, что с ним Чуеву и разбираться. А Трубецкому нужно найти капитана…
Было темно. Вдобавок к погасшей свече клубы порохового дыма заполнили комнату, превратив мрак в непроницаемую темноту. Трубецкой замер, вслушиваясь.
У капитана был пистолет, и если ошибиться, то Люмьер может всадить пулю… Тут всего-то пара шагов до него. Сержант свои разрядил, и сейчас с ним, кажется, борется ротмистр. Точно, борется. Не получилось вырубить с одного удара. Чем он там бил — бутылкой? Скамейкой? Попасть попал, но не оглушил.
Трубецкой левой рукой бесшумно снял с плеча плащ.
— Да господа бога… мать богородица… — сдавленным голосом выкрикнул ротмистр, противник ему достался неприятный, живучий и, наверное, умелый.
Глухой удар. Еще один. И еще…
От порохового дыма першило в горле, Трубецкой с трудом сдерживался, чтобы не закашляться. Нужно что-то решать… Скоро — очень скоро — на выстрелы в дом прибегут поляки, и тогда… тогда…
Слева от стола послышался щелчок. Капитан взвел курок. Все-таки кабинетная работа его подвела. Сержант держал оружие взведенным, поэтому смог выстрелить сразу, а капитан теперь был вынужден выдать свое местоположение…
Взмах плащом, ткань хлестнула капитана по лицу… по голове… пусть даже по руке — Трубецкой не мог разобрать, куда именно попал, но это было неважно, важно, что попал хоть куда-то. В темноте ведь не разберешь — что именно или кто ударил тебя, ты всматриваешься и вслушиваешься в темноту, понимаешь, что ошибка может стоить тебе жизни — одна крохотная ошибка, — а тут вдруг удар… толчок, прикосновение… А у тебя в руке — взведенный пистолет, а в крови — адреналин, и тело готово реагировать на опасность, не дожидаясь команды мозга…