Когда дверь за ними закрылась, стенографистка сердито отодвинула печатную машинку и тоже направилась к выходу. Коротенькая юбка еле доходила до середины бедра, щиколотки обхватывали тонкие ремешки босоножек, модная стрижка подчеркивала длину шеи. Перед тем как выйти, она обернулась и окинула судью осуждающим взглядом.
– Зачем вы с ними так?
– За дело!
– Ничего вы в наших людях не понимаете!
Судья побарабанил пальцами по столу. Кивнул, соглашаясь.
– Не понимаю.
– Вот и не надо тогда! – отрезала стенографистка и, не объяснив, чего не надо тогда, вышла.
«Уеду я отсюда», – подумал с тоской судья. Он действительно ничего не понимал в этих людях. Зачем им мировой суд, если они его в грош не ставят? Взять хотя бы двух вчерашних теток, не поделивших несушку. Пришли, главное, с курицей, сцепились в зале суда, стали друг у друга несчастную птицу вырывать, та квохчет и гадит от испуга, тетки никак не уймутся… Пришлось выгнать. И сегодняшних пришлось выгнать. Вот ведь странный народ.
Судье давно пора было уходить, но он сидел, положив локти на машинописные листы, и смотрел в окно. Небо, невзирая на почти летнюю жару, было хрипло-синим, надтреснутым. Совсем скоро холода.
Аваканц Маро подняла крышку эмалированного ковшика, удостоверилась, что пшенка сварилась. Отставила в сторону, чтобы дать ей остыть. Накрошит туда круто сваренных яиц, нарежет крапивы, будет цыплятам еда. Петинанц Само, скобля ложкой по дну тарелки, доедал рагу.
– Значит, этой штукой я тебя ударил, да? – хмыкнул он, наблюдая за тем, как жена осторожно убирает с печи эмалированный ковшик. – По голове, главное, ударил. Два раза.
Маро поджала губы. Села напротив и принялась чистить яйца.
– А подносом каким я в тебя кинул? Не тем ли, что на полке стоит? – кивнул он в сторону тяжелого мельхиорового подноса.
Маро подвинула к себе разделочную доску, стала сердито крошить яйца.
– А потом еще метлой тебя по двору гонял. Пока не выбежала на улицу! – не унимался Само.
Маро с раздражением отложила нож.
– А что мне надо было говорить? Что ты, старый дурень, на восьмом десятке головой двинулся и черт-те что вытворяешь?
– А что я такого вытворяю?
Маро не ответила.
Само оторвал кусочек горбушки, протер тарелку, собирая остатки рагу. Съел с видимым удовольствием.
– Еще хочешь? – спросила Маро.
– Нет, сыт уже.
Он откинулся на спинку стула, сложил на груди руки. Хмыкнул.
– Что поделаешь, хочется мне женской ласки!
Маро усерднее застучала ножом по разделочной доске. Само наблюдал за ней, растянув в едва заметной улыбке уголки губ.
– Три года ничего не хотелось, прямо выжженное поле. А теперь словно второе дыхание открылось. Вынь да положь! – хохотнул он.
– Я тебе дам «вынь да положь»! – рассердилась Маро. – Разводись, найди себе кого помоложе и кувыркайся. А я уже все! Откувыркала свое.
Само тяжело встал и смахнул крошки в тарелку. Проходя мимо жены, ущипнул ее за бок. Та ойкнула и пихнула его локтем.
– От старый потаскун!
– Люблю я тебя, дуру, – криво усмехнулся Само и понес ополаскивать тарелку.
Надежда Осипова. Тетя Маша-Крокодил
Тетя Маша-Крокодил вызывала у людей смех: бесформенная фигура, низкий рост, короткие толстые ручки и ножки, семенящая походка – ее узнавали издали. Обычно незнакомый человек окидывал ее внимательным взором, а потом долго улыбался, глядя ей вслед.
Я относилась к ней приблизительно так же: проходила мимо, приветствуя небрежным кивком головы, изо всех сил сдерживая улыбку… пока жизнь не свела нас ближе. Тетя Маша поселилась в одном со мной подъезде, только на нижнем этаже. В ту памятную зиму мой сынишка часто болел: в детсад постоянно проникала какая-нибудь кожная зараза, и родители вынуждены были пережидать карантин с детьми дома. На работе я появлялась не чаще двух-трех дней в месяц, за остальные отчитывалась больничными листами или, что того хуже, неоплачиваемыми справками. Меня кое-как терпели, косые взгляды сослуживцев, потеря заработка и вынужденное безделье хорошего настроения не добавляли.
В один из зимних дней ко мне и забрела в гости тетя Маша – «попроведать». Принесла с собой и гостинец – большое сито с семечками подсолнуха. Мы разговорились. Смешная на первый взгляд женщина поразила меня глубиной своих мыслей, простой и одновременно мудрой жизненной философией. А мой сынулька каждое утро с радостью ожидал ее прихода.
Трудно сказать, сколько было тете Маше лет, – она и двадцать лет назад, скорее всего, выглядела так же. Может, свой возраст скрывала, потому что муж Паша был гораздо моложе нее?.. Но Паша на этом не заморачивался, и они жили душа в душу.
Однажды к нему откуда-то издалека приехал в гости родной брат. Увидев Машу, пораженный ее обликом, он, как говорили впоследствии люди, «офигел». Долго оглядывал ее орлиным взором, но, надо сказать, нашу соседку его взгляды нисколько не смутили. Брат же не выдержал длительного ее созерцания и на другой день поутру потихоньку уехал, а потом через некоторое время написал родственникам письмо, которое начиналось словами: «Здравствуйте, Паша и Маша-Крокодил!» Паша попросту не обратил внимания на слова брата в адрес жены, а вот Маша крепко обиделась и пожаловалась одной-другой-третьей кумушке. Те же с радостью разнесли по двору новое прозвище, с тех пор оно и закрепилось за нашей соседкой.
Паша, как утверждали хорошо знающие его совхозные механизаторы, обладал поистине олимпийским спокойствием. Он никогда никуда не торопился, ни разу не ускорил свой неторопливый шаг и ни на кого, даже на собаку, не повысил голоса. Например, рассказывали о нем такую историю… Однажды летним поздним вечером бригадир собирал трактористов с поля на крытой брезентом машине. За Пашей, зная его кропотливый характер, заехали в последнюю очередь. В кузове машины уже сидели два десятка грязных, злых и донельзя уставших механизаторов, которым домой попасть шибко не терпелось, чтобы смыть с себя грязь, поужинать и хоть немного отдохнуть перед новым рабочим днем. Паша, не торопясь, собрал инструмент, тщательно разложил его по своим местам, медленно оделся и стал закрывать кабину трактора. Пошел дождь. Мужики начали Пашу громко и нервно материть, грозясь уехать без него. Но он молча, привычным спокойным шагом под проливным дождем неспешно дошел до машины, не обращая никакого внимания ни на дождь, ни на грозные окрики. После этого случая Пашу стали ждать в абсолютной тишине: а чего нервы тратить и горло драть понапрасну?
Паша для Маши был центром Вселенной. Она любила все то, что любил Паша. Он ходил у нее неизменно чистый, прибранный и сытый. Что бы Паша ни захотел, это появлялось в короткий срок у него на столе. Маша своим уходом вылечила мужу язву желудка, и тот годами о болезни не вспоминал, только иногда с перепоя, да и то недолго. Зимой, когда у механизаторов появлялись выходные и нормированные рабочие дни, Паша и Маша вместе отдыхали: сидели друг против друга и молчали.
– Паш, а Паш? – вопрошала мужа Маша-Крокодил.
– Че, Маш? – охотно откликался Паша.
И они опять надолго замолкали. Их краткие диалоги пересказывались на все лады и пересмеивались, но семейная пара к пересудам не прислушивалась: они жили счастливо, им было хорошо друг подле друга.
В начале нашего сближения, когда Маша-Крокодил заходила ко мне в квартиру, ее маленькие глазки долго и недоверчиво прощупывали меня, будто она хотела сразу понять, не буду ли я над ней насмехаться. А после ревизии она успокаивалась, что-нибудь рассказывала из деревенских новостей, а чаще всего возилась с моим пятилетним малышом.
– Тетя Маша, – останавливала я ее испуганно, – у ребенка заразная кожная болезнь, она передается через прикосновение.
– Да что ты говоришь такое? – изумлялась Маша. – Дети не могут быть заразными, – и продолжала играть с ребенком, к его великой радости.
Маше-Крокодилу Господь деток не дал, о чем она беспрестанно сокрушалась. Уж она-то, я думаю, своего малыша в детдом бы никогда не отдала – хоть калеку, хоть дурачка какого, любого бы выпестовала любовью своей недюжинной.
Говорить с ней можно было на любые темы, она честно и прямо, без лукавства, высказывала то, что думала. В отношении семейной жизни Маша-Крокодил имела четкие правила, которые в своей справедливости, строгости и неукоснительности выполнения чем-то напоминали солдатский устав.
Нельзя навязывать мужу собственное мнение, надо создать такую понятную ему обстановку, чтобы он сам захотел выполнить необходимую домашнюю работу, – считала тетя Маша. Если хочешь изменить его в чем-то, например отлучить от пьянства, довольно здраво рассуждала она, то дай ему взамен выпивки увлекательное занятие, например купи мотоцикл, либо машину, либо что-то другое, к чему его душа тянется, тогда мужик и сам пить не будет. Короче, чтобы свести на нет какой-нибудь мужнин недостаток, ругаться ни к чему, а надо взамен дать что-то очень важное и нужное ему. Свой философский взгляд был у нее и на предполагаемые мужские измены. Горе той женщине, утверждала она, которая своего мужа победит в дрязгах, – счастье сразу уйдет из их дома. Не мне судить, насколько Маша-Крокодил была права в своих измышлениях, но на практике у нее получалось все очень здорово: Паша ее ценил и поменять ни на кого не стремился.