Для осуществления этого экстравагантного плана Саша стал наводить справки. Приятели, врачи, служители культа. Все были перебраны для того, чтобы найти наилучший вариант. Наконец решение появилось: оказалось, что в синагоге делают обрезание бесплатно, если ты еврей, конечно. Саше было известно, что его бабушка была еврейкой наполовину, по маме. Мама была еврейкой на четверть, сам Саша – на одну восьмую. Но это оказалось неважно, ведь в расчет берется женская линия, а по женской лини Саша был самым что ни на есть жидом жидовичем. Он собрал все свидетельства о рождении, свидетельства о браках, переменах фамилий и прочее. В нескольких потертых книжечках зеленого и коричневого цвета заключалась вековая история семьи. Войны, революции, погромы, кровь, страх и любовь были вписаны аккуратным почерком между картонных страничек. Со всем этим Саша отправился в синагогу.
В здании на Большой Бронной, похожем на кинотеатр в стиле сталинский ампир, толпились старики с лицами, напоминающими печеные яблоки, и носатые старухи с волосами, крашенными хной. Саша на всякий случай снял бейсболку. Первый встречный бородач в шляпе строго произнес:
– Ты зачем шапку снял?! Надень обратно!
– Так церковь же... – брякнул Саша.
– Это не церковь, а синагога. Покрой голову, если ты еврей.
Саша судорожно нахлобучил бейсболку обратно.
Оказалось, что хирурга, делающего обрезание, называют моэль, а имя его Натан. У Натана была светлая борода, и какие-то серебристые нити приторочены к поясу. На голове ловко сидела кипа. Нрав у Натана оказался веселым, Саша почувствовал себя комфортно.
С доказательствами принадлежности к народу Израиля пришлось повозиться. Свидетельство о рождении бабушки было не подлинником, а копией, восстановленной в 72-м году.
– Хорошо, что 72-го года, – сказал Натан. – С 90-го сплошные подделки.
Бабушкина причастность к собственным родителям тоже оказалась под сомнением, так как в свое время бабушка поменяла имя. В СССР не любили евреев.
В итоге Натану и Саше удалось вывести логически стройную теорию, в соответствии с которой Саша таки официально признавался евреем.
Помощником Натана оказался сухой старичок в темно-серой паре, с кожей цвета пергамента, которая обтягивала твердые черты лица. Натан ласково шутил с Сашей, но старичку спуску не давал. Покрикивал на него, когда тот допускал оплошности, и вообще брюзжал.
Старичок в темно-серой паре тщательно вытер лужу, натекшую с Сашиных ботинок (дело было зимой), и молодой человек был препровожден в операционную. Там ему велели снять штаны и прыснули на член заморозкой.
Каждый желающий сделать обрезание должен заполнить короткую анкету. В том числе надо указать свое еврейское имя. Никакого имени, кроме собственно Саша, у Саши не было. Натан протянул ему книжечку с именами и предложил выбрать любое. Эту книжечку Саша листал на протяжении всего процесса операции.
Он улегся на кушетку в одной верхней кофте. Перед носом установили желтенькую занавесочку, чтобы оградить Сашу от кровавого зрелища. На голову надели кипу, процесс все-таки священный. Перед началом моэль зачитал какие-то заклинания (некоторые Саше велено было повторять; повторял он невнятно, потому что половину не разобрал) и приступил к делу.
Саша ощутил, как в член несколько раз вошла игла шприца. После прысканья заморозкой и уколов член окончательно потерял чувствительность, перестал быть Сашиной принадлежностью и зажил собственной жизнью в руках моэля.
«Авив, Авигдор, Авиноам», – по слогам читал Саша, не сразу разобравшись в обратном привычному, европейскому, расположении страниц. Иногда он поглядывал в окно. Там были хорошо видны окрестные дома. «Живи я здесь, обязательно бы смотрел сюда в бинокль». Сначала было мокро и прохладно. Потом заскрипели зажимы, зашуршали салфетки. «Авирам, Аврагам», – перебирал Саша.
– Позови… он сидит внизу, в левом ряду, – приказал моэль старичку.
Имени Саша не разобрал, но пришел некто и обхватил его голову ладонями. Лица пришедшего Саша не видел. Пришедший с моэлем прочитали заклинания, и некто удалился. «Нет, не смотрел бы я сюда из окна, на что, собственно, смотреть-то?» – подумал Саша.
– Перекись, – скомандовал моэль. Старичок зазвенел склянками. – Да не эту, другую бутылку! Может, мне самому ее искать?! – капризно потребовал моэль. Старичок исправил ошибку.
«Авиэль, – нашел Саша. – Сын Бога, – прочитал он перевод. – Ныне редко употребляемое имя». Он несколько раз произнес имя на пробу. Звуки ласкали нёбо и губы. Что-то нежное и чувственное таилось в этих звуках. «Сын Бога. Странно, почему оно редко употребляется? Такое красивое».
– Ну что, выбрал? – спросил моэль.
– Авиэль, – произнес Саша.
– Красивое имя, – сказал моэль, поднимая и опуская руку с иглой и продетой нитью.
Вскоре все было кончено. Саша поднялся, отодрал от волос вокруг забинтованного члена прилипшие сгустки крови и заправил огромный сверток в боксеры. Натан дал ему инструкцию о том, как себя вести после обрезания. Хорошая инструкция, все разложено по полочкам: что может произойти, как поступать, чего опасаться, чего нет. «Если бы все врачи такую давали», – подумал Саша. Швы должны были рассосаться недели через две.
Вечером Саша читал «Трех мушкетеров» и в сцене, где д’Артаньян ласкает служанку миледи, а потом и саму госпожу, у Саши случилась эрекция. Стало больно. Он старался думать о снеге и морозе. Ничего не получалось, белое плечо миледи с крохотной лилией не шло из головы. В такие минуты, согласно инструкции, следовало опускать ноги в холодную воду. Саша так и сделал. Эрекцию словно ветром сдуло.
Теперь Саша ждет, когда можно будет проверить обновленный инструмент в деле. Все-таки полчаса – это не шутки.
Бабушка
У меня умерла бабушка. Родственники не сильно переживали, бабушка была очень старенькой. Все, кто знал бабушку близко и любил ее, давно были на том свете, а молодые не сильно переживали. Для молодежи бабушка была почти чужой. Старость часто делает людей чужими.
Уйдя в иной мир, бабушка освободила для меня прекрасную квартиру в одном из домов советской элиты на Спиридоновке. Теперь я думал о бабушке с теплотой. Я расхаживал по огромной лоджии, осматривал роскошный вид на город и предвкушал, как мои подруги будут падать в обморок, оказавшись здесь. Оставалось только похоронить бабушку.
Ее сожгли в крематории на окраине города, хоронить надо было в семейной могиле в районе «Рижской». Перевоз урны с прахом и захоронение поручили мне.
Машину я не вожу, а такси показалось вульгарным транспортом для последнего бабушкиного пути. Я обратился за помощью к Витьке. У Витьки была «четверка».
Оказалось, что «четверка» не на ходу, что Витька врезался на ней в иномарку и теперь расплачивается. Но есть выход, у Витькиного папаши под окном стоит старенький «ИЖ-комби», и можно попробовать завести его. Я сказал, что давай, мол, попробуем. Витька попробовал. «Комби» завелся. Витька подобрал меня на Маяковке, и мы направились в крематорий. Был солнечный сентябрьский день.
В крематории полный юноша в белом халате с пятнами от пищи выдал мне фарфоровую вазу с крышкой, расписанную под гжель. Бабушка любила гжель, и родственники решили похоронить ее в гжельской посуде. Вазу выполнил на заказ какой-то член Союза художников, мастер росписи под гжель. Я черкнул свой автограф в журнале выдачи прахов, сунул вазу под мышку и пошел к машине.
Витька спросил
– А что там внутри?
Я вспылил:
– Мы приехали в крематорий забрать урну с прахом моей бабушки! Вот крематорий! Вот урна! И как ты думаешь, что в урне? Прах бабушки, блин!
Витька взглянул на меня с укоризной.
– Я все понимаю, просто интересно туда заглянуть, может, ты прах каждый день видишь, а я никогда не видел...
Мне стало стыдно за свою несдержанность. Друг меня выручил, подвез на папином «комби», а я даже не могу дать ему посмотреть на бабушкин прах. Это на нервной почве, все-таки не каждый день держишь на коленях емкость с останками той, которая забирала тебя из детского сада.
– Извини, старик, смотри сколько влезет, – сказал я и протянул Витьке урну. Витька отодвинул сиденье назад, чтобы было удобнее, и принялся откручивать крышку. Я тоже решил взглянуть, вопреки Витькиным предположениям человеческого праха я никогда не видел.
В вазе была серая пыль.
– Липкая, – сделал вывод Витька, сунув в пыль палец и тщетно пытаясь его отряхнуть.
Пыль переливалась, как белужья икра. «Интересно, если у жен работников ЦК прах похож на белужью икру, то у пролетариев прах, наверное, как перловка, а у интеллигентов, как хлебные крошки», – подумал я и тоже сунул палец в вазу. Полюбовавшись на палец, я отерся салфеткой и выбросил ее за окошко. Мы тронулись.
По обеим сторонам шоссе красиво желтели деревья. Солнце светило, но не жарило. Наш кремовый «комби» тарахтел в левом ряду. Урна с бабушкой уютно устроилась на заднем сиденье.