— Я могу влезть на женщину, — сказал Ман. — Но у меня нет женщины. И нет времени. Видно, ты не хочешь заработать лян1 серебра за пустяковую работу. А в детстве, помнится, ты любил даже старые медные монеты.
С этим он повернулся, чтобы следовать своей дорогой.
— Эй, ты… как тебя… Ман! — окликнул его Сун-Середняк. — Я залатаю твою паршивую крышу за пару лянов. Если, конечно, они у тебя и впрямь из серебра, а не из навоза.
Ман не обернулся. Середняк выждал немного и с деланым пренебрежением сплюнул ему вслед. Потом, поразмыслив, высморкался в ту же сторону.
— Ишь, — сказал он сам себе. — Нероботь, а тоже… свое достоинство понимает.
4
Когда Ман переступил порог хижины деревенского старосты, тот сидел за низким столиком и с отвращением глядел на раскатанный перед ним свиток рисовой бумаги. Посреди желтоватой чистоты свитка распласталась безобразная клякса чернил. Оставляя за собой мелкие точки следов, вокруг нее бегал таракан.
— Ты, тварь, — ненавидяще сказал староста и поднял чернильницу из потемневшей от времени яшмы, чтобы уничтожить таракана.
— Меня зовут Ман, — сказал Ман, снял шляпу и поклонился. — Доброго здоровья, господин староста.
Не поведя и ухом, староста с размаху опустил чернильницу. Брызги усеяли не только все прежде нетронутое пространство свитка, но и одежду, и лицо старосты.
— Уважаемый господин излишне потакает своему гневу, — бесцветным голосом отметил Мав.
— А тебя никто не просит отверзать пасть! — проревел староста, размазывая потеки по щекам.
Ман смолчал, хотя лицо его потемнело.
— Если бы я не поддавался своим чувствам, — сказал староста уже спокойнее, — то сидел бы в столице, посреди белокаменного дома, в окружении жен и прислуги. И не унижался бы до того, чтобы самому отправлять обязанности писаря… Как, говоришь, твое имя — Ман? Это который же из Манов?
— По всей видимости, теперь — старший, — промолвил Ман и снова поклонился.
— Ты же, рассказывают, удрал в город и просадил там все отцовские денежки, что он дал тебе на учебу.
— У господина нерадивые осведомители. Я успешно закончил учебу, овладел Ремеслом и сдал экзамены.
Нo денег у меня и вправду почти не осталось.
— Стало быть, ты грамотный?
— Это так, господин.
— Тогда я знаю, чего тебе нужно, чтобы стать счастливым и богатым. Ты должен поступить ко мне писарем. И я буду платить тебе десять лянов в месяц, да еще монету за каждую паршивую писульку, что обойдется без моего вмешательства.
— У господина своеобразное представление о счастье, — сказал Ман.
— Так я не понял, мы с тобой договорились или нет? — спросил староста.
— Мы не договорились, — ответил Ман.
— Сколько же ты хочешь за то, чтобы освободить меня от этой дрянной работы? Двенадцать лянов?!
— Уважаемый господин некоторое время принужден будет сам получать серебром за свои труды.
Староста набычился, трудно соображая, надерзил это ему Ман или нет. На костлявом лице того не отражалось ни единого отблеска чувств. И староста решил, что это просто городская манера изъясняться.
— Ты эти свои ухватки забудь, — сказал он на всякий случай. — Они чужды нам. Мы здесь народ бесхитростный.
— Я не желал ничем задеть уважаемого господина, — сказал Ман. — Но я не могу целыми днями сидеть в его хижине и переписывать жалобы и реляции. От этого я могу утратить навыки своего Ремесла. А они — верный залог того, что в нужный момент господин староста будет избавлен не только от дрянной, но и опасной работы.
— Что за Ремесло такое? — пробормотал староста, но не удосужился придать своему вопросу достаточно любопытства, чтобы побудить Мана дать ответ. — Чего же ты сюда приперся? Ведь дом твоего отца, кажется, еще не развалился.
— Нет, господин.
— Или. может быть, имущество разворовано? Ман коротко усмехнулся.
— Нет, господин, — повторил он. — И как я могу узнать, что было продано моим отцом в час великой нужды, а что само прилипло к нечистым рукам?
— Ну вот, видишь, — сказал староста.
— Но, может быть, уважаемый господин сочтет для себя необременительным дать мне в долг некоторую сумму?
— О! — сказал староста и обидно захохотал. Пока он смеялся, Ман стоял недвижно, сцепив зубы, а по его щекам метались мрачные тени.
— Ремесло у него! — проговорил староста, успокоившись. — Какое же это Ремесло, если оно не кормит?
— Бывают Ремесла, которые нужнее окружающим, нежели своему хранителю, — сказал Ман, с трудом разомкнув тяжкие челюсти.
— Например, мое, — фыркнул староста. — На кой хрен оно мне, когда я предпочел бы сейчас выпить вина и завалиться в бассейн с красоткой из веселого дома? А я сижу в этой барсучьей норе, давлю тараканов и оскверняю свои светлые мозги чужими нелепицами. И за это государь платит мне неплохие деньги. Неплохие — для этой глухомани! В столице я бы имел во сто крат больше — и денег, и удовольствий… А ты, стало быть, умеешь делать какое-то дело, но не умеешь извлекать из него выгоду?
— Это так, господин.
— Но объясни, как такое возможно!
— Мое Ремесло редко пригождается более одного раза в жизни, — помедлив, сказал Ман. — Очень редко. Чтобы иметь надежду применить его хотя бы дважды, нужно быть великим мастером. А я не отмечен исключительными достоинствами и потому вряд ли могу рассчитывать на вторую попытку. Впрочем, никто не знает своей судьбы… Обычный наш удел — смерть либо тяжкие увечья. Те же, кто использует свой шанс без ущерба для здоровья или с ущербом, не столь значительным, не имеют права возвращаться к Ремеслу. Они должны обзавестись учениками. Поэтому сейчас мое Ремесло не кормит. Вот если я переживу первую попытку, мне заплатят ученики.
Староста захлопнул рот, который сам по себе растворился у него во время необычно долгой речи Мана. И вовремя, ибо перед самым его лицом уже заинтересованно вилась муха.
— Как же ты собираешься вернуть мне долг? — спросил староста насмешливо.
— Я не верну вам долг, — сказал Ман. — Его вернет мой ученик вашему сыну.
— А если ты… это… окажешься не способен к наставничеству?
— Тогда его не вернет никто. — Староста заурчал, как потревоженный медведь, и Ман счел за благо прибавить: — Но не забывайте, что перед тем, как я пущу в ход свое Ремесло, вы сами придете ко мне и станете униженно просить и предлагать любые деньги, чтобы я только вышел из своего дома. В этот час я возьму с вас меньше предложенного как раз на сумму вашей ссуды.
— И проценты, — безотчетно присовокупил староста.
— И проценты, — кивнул Ман.
— Уж не колдун ли ты?
— Я не колдун. Я всего лишь Возжигатель Свеч.
— Хм… Можешь поклясться, что не колдун?
— Клянусь могилами предков, Пятью светилами и деревом Цюнсан, — сказал Ман равнодушно.
— Смотри, — сказал староста. — Если будешь уличен в недозволенной магии, мы покараем тебя по всей строгости закона.
Ман молча поклонился.
— А теперь назови ту сумму, за какую ты вышел бы из моей хижины и провалился ко всем чертям! — вдруг заорал староста.
— Пока это будет сто лянов серебра, — смиренно сказал Ман.
— Ни хрена ты не получишь, бездельник! — вопил староста, потрясая кулаками, что были густо умазаны чернилами. — Я сам умею зажигать свечи, когда темно!
Ман снова стиснул зубы.
— У господина не те свечи, — проговорил он, надел шляпу и вышел из хижины.
— Эй ты! — неслось ему вдогонку. — Завтра я пришлю к тебе мальчишку. Ты научишь его грамоте. И получишь за это двадцать лянов. А иначе…
Ман не задержался, чтобы дослушать, что произойдет в ином случае. Да и что могло произойти, кроме отказа дать денег — пустяшной, в общем, суммы? Он снова шел по деревенской дороге между домов, кажущихся вымершими под злым послеполуденным зноем. Диковинная шляпа была низко надвинута на его волчье лицо, лопатки выпирали под рубахой, потемневшей от пота.
5
Пустяковый человек по имени Фа сидел на веранде дома старухи Ай и пил холодный чай пополам с холодным вином. Завидев согбенную фигуру Мана, бредущего посреди улицы, он оживился и даже замахал руками.
— Эй, господин! — крикнул он. — Не откажетесь ли всемилостивейше выпить со мной той бурды, что подают в этой конуре?
Ман остановился и лениво сдвинул шляпу на затылок.
— Пожалуй, — сказал он. — А что здесь подают?
— Все, что уважаемому господину пожелается, — тараторил Фа, беспрерывно кланяясь. — Вот разве что драконьей крови не сыскать да черепашьего вымени…
Старуха Ай выползла на порог своей кухни, с грязным чайником наперевес.
— Ты, засранец, — проскрипела она. — Еще раз назовешь мое заведение конурой, а мои изысканнейшие напитки бурдой, то для начала получишь по своей вонючей башке этим вот чайником. И чтоб мне до конца дней страдать желтухой, чтоб не знать больше мужчины, чтоб изойти язвами с чайное блюдце каждая, если твоя кривая нога хоть однажды ступит на эту веранду…