Она никогда не прогоняла меня и не стыдила, а утром говорила мне: "Посмотри, ведь ничего же нет страшного. Что тебя так пугает?"
И я видел, что все вокруг знакомое и мирное, и ничего нет, что могло бы пугать меня.
- Нужно просто знать, что когда темно, все вокруг то же. Даже если ты не видишь этого, оно все равно остается таким же. И тебе нечего бояться.
И я перестал бояться ночи. Ведь все, что было вокруг меня в мире, было моим, нашим с Марией, и она знала обо всем и не боялась, а значит, и я мог быть спокоен.
Она спит. Ноги стынут на сквозняке. Не слышит меня, как я дышу. Я разворачиваюсь, на цыпочках отхожу. Скрип половицы. Сердце. Дышать трудно. Не проснулась? Нет. Спит. Я ухожу на цыпочках.
Сколько нужно земли, чтобы сказать: "Вот, это суша"?
И сколько нужно слез, чтобы назвать это морем, и как пустынно должно оно быть, чтобы сказать: "Посмотрите, вот, это остров"?
Я знаю, смысл ответа в том, что его нельзя сообщить никому, ведь это заклинание, оно потеряет силу, если станет общим, но вот...
Снова вечер, и я слышу его языки и вижу, как подставляет он лицо свое ветру соцветий, и когда ты рядом со мной, я знаю, что это наш остров, и снова я должен плыть.
Ее плащ и запах холодной влаги, которой подернута трава, когда она затянута седым туманом, и горьковатый привкус дыма костра.
Ее перчатки, когда она сняла их и положила в полутьме прихожей под зеркалом, когда она снимала туфли, на каблуках которых тонкие травинки еще дышали костром и запахом земли, опавших листьев, можжевеловым настоем, а за окном я видел провода, протянутые от дома к дому, и листья, подхваченные ветром, искали покоя черных заводей и тишины дорожек парка.
Я понял смысл осени, ее язык и то, что говорила тишина.
Я видел бледный и невнятный отсвет на ее лице, когда затянутое пеленою солнце рассеянно роняло свет, и ветром омывались склоны.
Она сказала: "Там мы перейдем через ручей по мостику".
Когда под нашими ногами на темное стекло воды скользнул искавший безмятежности лист ясеня, и мы остановились, все замерло, я слышал запахи ее плаща и, их услышав, я понял осень и ее язык.
Мария была на кухне. Я крикнул ей: "Иди сюда!"
Она пришла. Я прибавил звук. Она пригляделась к экрану, опустилась в кресло.
Покачала головой: "Это не "Битлз"".
- Ну да, это "Доули Фэмэли в Москве".
С песней "Синий платочек".
А она повторила: "Это не "Битлз"".
Я подумал: "Что за упрямство! Ладно, сейчас сама увидишь."
Но она оказалась права. Это были не "Битлз".
Я выключил телевизор. Она сказала: "Сыграй мне что-нибудь на гитаре."
Я не ответил.
- Просто мурашки по коже, - сказала Мария. "Мишель".
Она выключила магнитофон, и мы сидели в тишине. Она как будто все еще слушала песню.
А потом мы, не сговариваясь, стали одеваться. Ну конечно, гулять!
Было ясно и сухо. Листья шуршали. Еще слышны были последние запахи лета, но это была осень. Она всегда вспоминается одинаково.
Мы шли по улицам, дальше, мимо пустырей и домов с обшарпанной известкой, и домов, от которых пахло старым деревом, темных, с окнами, задернутыми тюлем. Дальше дорога снова поднималась в гору.
Наш город расположен на большой горе и с четырех сторон окружен реками, как остров в море рек.
Мы пришли в парк.
Мария рассказывала, как она по двадцать раз подряд крутила "Мишель", как это было здорово. Я еще не родился тогда. Она жила в другом доме. По соседству с ней, дверь в дверь, жила старушка, бывшая эмигрантка. Она почти сорок лет прожила в Европе. Правда, сначала она два года жила в Шанхае, зато потом в Париже, Берлине и двадцать лет в Лондоне. Мария брала у нее уроки английского. А потом Мария стала учиться в институте. А там и Лида поступила. К тому времени я уже родился и сидел в манеже.
Представляю, сколько у тебя было кавалеров.
- Много, - говорит она без улыбки.
С тех времен у нее осталась куча коробок с катушками. Кассетных магнитофонов еще не было.
- А что там, на них? Магнитофон ведь работает.
- Битлы, - она пожала плечами. - Дюк Эллингтон, Эдит Пиаф. Разное.
Я спрашивал ее: "Куда мы пойдем теперь ? "
Она говорила: "Прямо".
- А что там, за этими домами?
- Разве ты не знаешь?
Мне хотелось, чтобы рассказала она. Она так интересно рассказывает. И всегда что-нибудь новенькое. Обожаю ее слушать.
У нее талант, а она его в землю зарывает. Могла бы деньги лопатой грести или, на худой конец, с трибуны речи толкать, а не торчать в этой своей лаборатории, где только и знают, что чаи гонять, еще вяжут крючком да про своих детей заливают, какие они у них умные. Вон Лида, тараторит без остановки, а толку-то, по десять раз все повторит. Хотя, вообще-то, она хорошая. С ней можно обо всем, она понимает. Когда мне было четыре года, я здорово в нее влюбился. Предлагал пожениться. Кстати, так до сих пор и не ответила.
Мария напевает.
И так хорошо. Оттого что все вот так. Как будто все знало, что мы придем. И лучше быть не может.
Мы сидели на скамейке, и я подумал, что бы такого подарить Марии? На Новый Год. Долго думал.
В теплые вечера мы выходили с Марией на балкон. Она включала музыку, или мы просто сидели в тишине. Со двора доносились обрывки разговоров, издалека, из-за домов, звонки трамваев.
- Что это? Вон там.
- Это телебашня.
А зачем она? Чтобы мы могли телевизор смотреть. Их там делают? Мария объясняла. Я слушал ее голос. Блаженствовал, слушая ее голос. Мурашки по коже. Она откусывала от яблока, показывала куда-то за черные во тьме крыши, называла звезды по именам или укладывала волосы, держа в зубах заколки, и была в халате или в платье, или в блузке (нежно розовой с белым), это всегда была она. Она рассказывала, мечтала или шутила. Она знала все на свете. Моя Мария.
(В комнате светло. Бледные розы на потолке. Красный торшер. Телевизор, который обычно работал без звука. Просто создавал обстановку.)
Ну конечно, я так и не придумал, что подарить ей. И в последний день бросился метаться по магазинам. Протискивался к прилавкам, терялся, а вокруг шумело, люди толкались, высматривали что-то. Кассирши с суровыми лицами. Гам. Автобусы фыркали, снег переливался как полярное сияние. И все торопились. Никто ничего не придумал заранее. Несли елки, задевали ими всех вокруг, пытались втиснуться с ними в автобусы, в машины или привязывали сверху, а изо рта валил пар. Морозно. От сверкания фольги шалели глаза. Я пытался приткнуться то к одной очереди, то к другой и все не знал, что же теперь делать. Наконец встал и решил стоять до конца, будь что будет. Нервное оживление, давка, болтовня. Я так устал, что перестал смотреть на часы. Пальцы не гнулись. Я чуть не плакал. Почему было не купить конфет? Стоять не хотел?
Кончилось тем, что я приехал на такси с бутылкой шампанского.
Подарил. Мария обрадовалась. Как удачно! А я с ног сбилась.
Я объяснил: "Это подарок".
Я ужасно гордился, что так здорово придумал.
Мария подарила мне Гофмана. И я погиб. Я перечитывал его бесконечно. После каждой новой книги.
Пришла Лида, и мы пировали вместе. Я заявил, что буду пить шампанское. Как-никак, это я его купил. Мария посомневалась для виду, - двенадцать лет все-таки, - но налила. А потом я отправился спать. Они остались вдвоем, и когда дверь приоткрывалась, я вдыхал табачный запах и запах елки и прислушивался к музыке и разговору.
Лида и в этот раз осталась на ночь, и мы завтракали втроем, доедая остатки торта и бутерброды, а на улице было еще совсем темно.
Через год Лида пришла уже не одна. С мужем. Правда, тогда он был еще женихом. Он с невозможно серьезным видом прилеплял шарики к потолку, потерев их предварительно об голову. Выглядело уморительно. Он спросил меня, кем я хочу стать.
Я сказал: "Пока не знаю. Чему понравится учиться".
Он промямлил: "Образование, это конечно..."
Кажется, я подумал: "Неужели у них с Лидой это серьезно?"
Вобщем-то он мне нравился. Фуфельный, конечно, тип, но зато не зануда. И не нытик. Может быть, что-нибудь и будет из него.
Лида хотела, чтобы я был на свадьбе. Мария спросила, пойду ли я.
- Скажи ей, что я хочу, но ты меня не взяла, потому что я еще маленький.
Она сказала: "Ладно".
Они принесли в подарок пластинку с джазом. Дрезденский фестиваль. Бегемот в котелке на конверте. Мы ее сразу же прослушали. Помню, как они болтали под "New Orlean's" и мешали мне слушать. Жених не курил. Он и теперь не курит. И все так же пытается шутить. Все так же.
Между прочим, я раскопал две катушки с "Роллинг Стоунз". Раньше я их не слышал. "As Tears Go By", "Angel". Я заболел. Мария удивлялась, как она могла про них забыть.
Она никогда не задавала этого дурацкого вопроса: "Что тебе подарить?"
Взрослые не могут понять, что этим вопросом они лишают подарок самой главной его прелести - неожиданности. Они боятся ошибиться и подарить что-нибудь не то, вот и стараются выяснить, чего бы тебе хотелось самому, а то еще идут дальше и просто дарят деньги. Купи себе сам что-нибудь. Но Мария всегда знала, что подарить мне, знала даже лучше, чем я сам. Она-то уж точно не стала бы дарить мне какую-нибудь муру или превращать выбор подарка в пытку.