— Вон вы какой быстрый, — снисходительно усмехнулся Никодим Павлович. — В Новочеркасске собор с молитвой закладывали, и то два раза обваливался. Сто лет строили…
— У нас не обвалится, — перебил Владимир. — Нам некогда допускать такую роскошь. Здесь кончим, поедем на Волгу, а потом, может, на Обь или Енисей.
— Вон у тебя, батюшка, как складно все расписано, — не удержалась Василиса Михайловна. — Ты, я вижу, и правда далеко глядишь.
— Сильно далеко глядеть — зрение испортишь, — заметил Никодим Павлович.
— Кто за зрение боится, тому надо рыбий жир пить, — ответил Владимир. — Нам нельзя вперед не глядеть. Господь бог, когда мир сотворял, поторопился, накидал навалом горы, леса да пустыни. Без всякого порядка. А нам теперь приходится все по местам расставлять: море — на свое место, горы — на свое, как мебель в доме, чтобы уютнее было.
Никодим Павлович слушал, разглядывая полустертые цветочки на блюдцах, будто ему все давным-давно известно, и по лицу его было видно, что толку от таких разговоров он не видит никакого.
— Вы моря перестанавливать думаете, — сказал он со вздохом, — а моря-то сохнут покамест. Ученые сделали открытие, что Каспийское море и то сохнет. Высохнут все моря да реки, вот тебе и все. Природа свое возьмет, ее не перебороть.
— Вы не то говорите, — возразил Владимир. — Количество влаги на земле не уменьшается. Уровень Каспия действительно падает, но на это есть разные причины.
— Какие же это причины? — спросил Никодим Павлович.
— Много разных причин. Даже от количества тракторов Каспий мелеет.
— Как же он мелеет от тракторов, разрешите узнать? — устало улыбнулся Никодим Павлович.
— А очень просто. Чем больше у нас тракторов, тем больше пашни. А чем больше пашни, тем больше воды задерживается в почве и меньше стекает в Волгу. А Волга, как известно, впадает в Каспийское море.
— Интересно, — сказала Люда.
— А вот ничего интересного-то и нет. Это давно известная аксиома, что Каспий мелеет, — недовольно проговорил Никодим Павлович. — На то существует наука, чтобы все это изучить. Вот вы, наверно, учились где-нибудь. В техникуме? Пускай в техникуме. А вы думаете, обучили вас всем наукам до самого конца? Вот — нолик. Вы, наверное, думаете: нолик, он нолик и есть. А пропустите в расчете нолик, и все у вас получится наоборот. Каждое число имеет свое значение. Это не зря люди поняли, что тринадцать — несчастное число. А, например, шестьсот шестьдесят шесть — число звериное.
«Ну, теперь опять ночь не спать», — подумала Василиса Михайловна, но тут Владимир внезапно перебил Никодима Павловича:
— А вы знаете таблицу умножения на девять? — спросил он.
Никодим Павлович только поморщился, показывая, что не любит, когда его перебивают. Но Владимир не унимался:
— Вы, я вижу, крупный специалист по части цифр. Сколько будет, например, девятью два?
— Восемнадцать, — ответил Никодим Павлович снисходительно.
— Правильно, восемнадцать. Результат состоит из двух цифр. Единицы и восьмерки. Если сложить эти цифры — сколько получится?
— Ну, девять, — ответил Никодим Павлович настораживаясь.
— Хорошо. Теперь — девятью три. Двадцать семь. Сложите-ка двойку и семерку.
— Опять девять, — удивился Никодим Павлович и забормотал: — Девятью четыре — тридцать шесть, три да шесть — девять, девятью пять — сорок пять, четыре да пять — девять… — Это его поразило.
— Интересно, — сказала Люда.
А Василиса Михайловна, не знавшая таблицы умножения, но довольная, что страшные разговоры кончились, оживилась и стала потчевать Владимира чаем.
Но он посмотрел на часы и стал собираться уходить.
— Вы снова в Соколовку? — спросила Люда.
— В Соколовку. Сейчас хорошо идти. Светло и сухо.
— А то ночуйте у нас, — предложила Люда, посмотрев на бабушку. — Зачем вам в такую даль идти.
Василиса Михайловна закивала головой, и Владимир остался.
А еще через день он переселился в курень Василисы Михайловны со всем своим имуществом: с двумя незапирающимися чемоданами, с щенком и с маленькой подушкой, вышитой «болгарским крестом». В чемоданах оказалось множество книг. Владимир сразу же расставил их между цветами на подоконниках.
— Это кто вышивал? — спросила Люда, рассматривая подушку.
— Мама вышивала, — ответил Владимир и улыбнулся.
С Василисой Михайловной они подрядились так, что он будет жить и столоваться у них до конца строительства, а платить два раза в месяц, как принесет зарплату. И получилось хорошо: Владимиру стало ближе ходить на работу, а Василиса Михайловна почти перестала бояться: все-таки мужчина в доме, — привыкла к нему и за ужином уже называла Володей. А Люда повязала щенку на шею ленточку и любила смотреть, как он, дрожа от нетерпения, лакает молоко. Имя щенку Володя дал Монитор и объяснил, что есть у них на строительстве такая машина — гидромонитор, которая струей воды может размыть любую гору. Работа у него, видно, была интересная: на заливных придонских лугах возле Кумшака делал он дамбу высотой чуть ли не в сорок метров и длиной больше двенадцати километров. И землю на эту дамбу возили не тачками, не подводами и даже не грузовиками, а подавали ее по трубам со дна Дона, перемешанную с водой. Вода несла землю по трубам версты на две, а то и на три, укладывала, где надо, уминала лучше всяких трамбовок и даже, говорил Володя, сама отделяла мелкий песок от крупного. Дамба растет, и трубы приходится переставлять все выше и выше.
— У вас, наверное, вода и трубы переставляет? — спросила Люда, выслушав это.
— Пока еще до этого не додумались, — серьезно ответил Володя, — но скоро и это будет.
Так прошло четыре дня. Никодим Павлович ни разу не появлялся, наверно, рассердился. Но Василиса Михайловна тревожилась не из-за Никодима Павловича. Ее обижало, что Володя не очень-то обращает внимания на внучку. Вся станица на нее засматривается, а этот техник придет — и словно ее дома нет. А девку бог не обидел: статная, кареглазая, казацкая полукровка. Правда, Володя сильно уставал, говорил, что основные работы на дамбе надо кончать обязательно до морозов, а они отстают, не поспевают. Но Василиса Михайловна ходила как-то к Кумшаку, видела эту дамбу. Растет гора прямо на глазах, быстрее уже невозможно работать… Володя приходил поздно, раскладывал бумаги да книги, считал да писал или, задумавшись, ходил из угла в угол, словно вымерял комнату широкими шагами, а за ним, как маятник, мотался Монитор.
Но Василиса Михайловна, видно, всего не углядела. В субботу, пока Володя еще не вернулся, Люда прибежала домой с фермы и стала гладить платье с короткими рукавами, пестрое шелковое платье, которое берегла и надевала всего два раза. Ей надо бы поесть да бежать на занятия, — она училась на курсах поливальщиков, — но она забыла и суп подогреть, и занятия пропустила.
— Ты куда собираешься? — строго спросила Василиса Михайловна.
— Сегодня кино в Сосновке… Получила приглашение от одного красивого блондина, бабушка.
— Холодно будет с голыми руками.
— Ничего, бабушка. Наше дело такое: дрожи, а фасон держи.
Люда переоделась, села у окна и стала глядеть в ту сторону, откуда приходил Володя. Она сидела в своем красивом платье, то поглядывая в окно, то листая книжки, в которых были нарисованы непонятные чертежи и значки.
«Хоть бы Никодима Павловича не угораздило сейчас явиться, — вздохнула Василиса Михайловна, — прямо беда». И только она это подумала, вошел Никодим Павлович с гостинцем в платочке. Монитор подбежал к нему ласкаться. Никодим Павлович отодвинул его ногой, посмотрел на чемоданы, на книги и сказал грустно:
— А собака, обождите, вырастет, все тряпки у вас погрызет.
— Они у нас недолго жить будут, — усмехнулась Люда, — только до конца строительства.
— Куда собрались?
— В кино. В Сосновку.
— Ненадежный он человек, — подумав, сказал Никодим Павлович, обращаясь к Василисе Михайловне. — Так и будет по свету бегать со своими чемоданами. Никакого хозяйства не наживет… Сегодня по радио передавали, залетел к нам американский самолет…
— А девять умножить на двадцать шесть, получается двести тридцать четыре, — перебила его Люда, — два, три да четыре — опять девять. Почему это, Никодим Павлович?
Он помолчал, барабаня по столу белыми пальцами, потом вдруг резко поднялся и, не попрощавшись, пошел в сени. Через минуту вернулся, взял со стола гостинец и пошел снова, но, дойдя до порога, остановился и сказал:
— А девять на одиннадцать — девяносто девять. Дурак он по самые уши.
Только после ухода Никодима Павловича Люда спохватилась, что времени уже много и кино в Сосновке, наверное, началось. Но она все сидела у окна, глядя на розовое от вечерней зари займище, на пересохшую старицу Дона и гладила Монитора. Монитор повизгивал на ее коленях, скучал по хозяину, и Василисе Михайловне было жалко и внучку и щенка. Наконец, когда на улице совсем стемнело, Люда сняла платье, бросила его на спинку кровати и легла спать.