Врет он или не врет, это меня мало тревожит — пусть хоть 33 порока (только не социальных пороков, а сердечных), лишь бы ходили ноги, а пороки подождут. Ну вот так я, значит, иногда навожу, когда подумаю о себе, о Чернокозове, но это буза.
Я получил все твои письма и надеюсь, что даже тогда, когда работа тебя затянет по горло, ты все же меня не забудешь.
Я растерял понемногу всех друзей прошлых лет, и те две дружбы новые — ты и «отец» — я не хочу и не смогу потерять, т. к. мне ваши письмеца помогут чувствовать живых людей и пульс работы моей партии.
Здесь, безусловно, после такого разгрома общественная жизнь еще не развернулась, организация еще не оправилась от чистки — притока новых сил пока нет — это момент, когда 50% орг[анизации] за бортом; если бы у меня хоть чуточку было сил двигаться и глаза, я бы что-нибудь делал. То, что я слепну, — это факт. Но, конечно, живого человека пока нет. Передай мой привет сынишке и скажи, что и его буду ждать с тобой летом будущего года вместе, и скажи ему, что я и его и его маму тоже люблю.
Жму Ваши руки большую и маленькую.
Островский.
Привет от Раи большой.
Сочи, 20 августа 1928 г.
21 А. А. Жигиревой
25 августа 1928 года, Сочи.
Милая Шура!
Лежу один. Рая участвует в райконференции «Нарпит». В отношении общественной работы Раи — вовлечение ее в работу профсоюза шагает вперед, — работа эта шаг за шагом втягивает ее; ясно, что мне все более и более придется оставаться одному, но здесь не может быть никакого разговора — тем более что перед Раей стоит вопрос вступления в кандид[аты] ВКП(б) — она последний год в ВЛКСМ (ей 23 года), и я заканчиваю политическую подготовку, необходимую для нее.
Как работница (4 года физического труда) она безусловно будет принята, тем более что теперь организация будет пополнять ряды рабочими.
За период моей политически сознательной жизни я имею целый ряд рабочих и работниц, вовлеченных мною в партию, к сожалению, я не имею теперь с ними связи, но все они сейчас, как я знаю, стали хорошими партийцами. Для меня всегда была радость, если я втягивал в нашу семью индивидуальной работой кого-либо из ранее остав[ав]шихся в стороне от комму[нистического] движения.
А ведь есть товарищи, которые не помнят ни одного случая обработки, воспитания и вовлечения в партию — есть механическая дача рекомендаций, но это не то.
Теперь, когда я болен, я большую часть своего энтузиазма в те периоды, когда кошмарные боли давали мне возможность отдыхать, отдавал и отдаю тем нескольким рабочим, меня окружавшим (в данном случае Рае), для того, чтобы имеющееся [у них] рабочее сознание повернуть и закрепить в направлении борьбы за новую жизнь, и я вижу результат этого и факт того, что в идущих впереди боях с нами будут еще один-два преданных партийца. Все это крупиночки — очень мало, — но большего я не имею сил делать. Точка.
Теперь об обыденном.
Получил твое письмо (о беседе с Ем[ельяном] Ярос[лавским]). Ты, Шура, напрасно нервируешь. Ярославский, наверное, правильно приводил примеры, что партия не в силах всех искалеченных товарищей лечить — так ведь он, наверно, тебе говорил, тем более что я ведь получил в этом году такую большую подмогу на курорте — я лично думаю, что и к тов[арищу] Смидович тебе сейчас ни в коем случае ехать не надо. Во-первых, все неправильные дела (вопрос о пенсии и т. д.) пересмотрятся, и только лишь, когда бюрократизм будет продолжаться и ни черта не будет сделано, тогда мне придется обратиться к большим рычагам в ЦКК и НК РКИ. Но пока нет оснований туда обращаться.
Насчет повторного лечения в этом году — это роскошь своеобразная и его утомит, это тоже факт.
Ты подумай, тов. Шура, Вольмер целые дни в отъезде. Чернокозов 18-го оставил письмо для него, и Рая уже 6–7 раз была, а его все нет, сегодня только явился. Она пошла на конфер[енцию] — и зайдет к нему, — что-то товарищ скажет.
По совести признаться тебе, дружочек, меня сильно прошибает сомнение, что при здешней анархии ребята не выполнят данного слова о даче мне коммунальной комнаты. Я говорил с Чер[нокозовым] об этом. Он говорит, что секретарь — парень стоящий, никогда не может быть, чтобы не выполнил данного слова. Поживем и увидим, как ты пишешь.
Тов. Шура, ты, когда только выявится вопрос о твоей работе и вообще будут те или иные новости, напишешь о них, эти живые кусочки работы мне сообщай.
Сволочные глаза мои все в том же духе, саботируют — пишу, но, убей, не вижу, что пишу. Боюсь, что написал слово на слово, а ты ничего не разберешь и будешь меня только ругать, ты уж прими в амнистию все.
За «Правду» спасибо, а то, знаешь, здесь так: один [номер] есть, другого нет — буза.
Еще одна просьба к тебе: купи в книжном магазине где-нибудь расчетную книжку, а то в Сочи нет (здесь многого нет, а дорого, как в Париже), потом пришли анкеты для поступ[ления] в ВКП(б). Все это можно в «Огонек» завернуть и бандеролью (10 коп.) послать.
Прости, дружочек, за надоедание!
Крепко жму твою руку.
Привет сынишке.
Привет от Раи.
Коля Островский.
Сочи, 25 авг. 1928 г.
22 Д. А. Островскому
29 сентября 1928 года, Сочи.
Родной мой братуха!
С глубокой печалью узнал только что о смерти твоей дочурки Маруси. Что значат слова — если уже нет живого маленького существа? Но, зная о твоем громадном горе, не могу не сказать тебе тех слов родных от любимого и любящего тебя младшего брата, который говорил бы тебе: твое горе — мое горе.
И я без слов, но крепко-крепко сжимаю твою рабочую руку и говорю тебе, что горячо, нераздельно люблю тебя, мой хороший друг и товарищ по жизни и борьбе. Сжимай сердце крепче, крепи нервы, закаляй свои чувства, ибо в грядущей борьбе кровавой мы еще многих родных нам потеряем, возможно и сами погибнем.
Знай, что здесь, в далеком Сочи, бьется родное сердечко твоего лучшего друга.
Николай Островский.
29/IX-28 г.
23 А. А. Жигиревой
29 октября 1928 года, Сочи.
Товарищ милый!
Почему стали редки твои письма? Видно, работа забрала все время, эти перерывы возможны, мне они кажутся большими, наверно, потому, что мне теперь не пишут. Или я только с тобой тесно связан, засыпаю тебя рассказами о каждом почти дне своем, остальным не пишу из-за слепоты. Возможно, эти вереницы писем тебя утомляют и отнимают полезное время, но тогда ты должна об этом написать. Ни тебе, ни мне не подходит заниматься китайскими вежливостями, если надоело, то скажи, и я немного привинчу гайки, совсем не писать отказываюсь — буду, но не так густо — точка. Теперь начну: уже 3 дня живем по-буржуйски — большая, полная солнца комната — 3 окна, электричество и даже водопровод (качать его надо только самим). Вот где я дышу полной грудью и любуюсь на солнышко, которого не видал 26 дней. Этот погреб, где я жил, так меня угнетал и физ[ически] и морально. Я остаюсь здесь на зиму.
На это есть две причины.
1) Борьба с бывшими владельцами еще не закончена, мы завоевали только один дом, они еще укрепились в другом (один № 9 в одном дворе), и рабочие просили как-нибудь устроить, чтобы довести дело до конца, мой переезд им нежелателен; 2) это то, что меня имели [намерение] переселить в город, в комнату, из которой они [хотели] выбросить семью рабочего (малые ребята), незаконно вселившегося в нее. Мое глубокое убеждение (на 3-х месячном опыте), что «законно» здесь никто не сможет добиться квартиры, и вселиться в комнату, из которой выбросят безработного рабочего с семьей, я отказался.
Комната моя рядом с санаторием «Красная Москва». Правда, Рае далеко ходить на собрания, но ничего не поделаешь.
Зато как здесь красиво, Шурочка. Вот где мы отдохнем летом, дружок. Смотри, Шурочка, если ты с сынишкой не приедешь сюда, я с тобой насмерть переругаюсь, — десять минут ходьбы к морю даже для ножек китайских — крохотных — это возможная нагрузка, это ближе, чем к ванной в Мацесте. Здесь большой сад. Ты знаешь, Шурочка, если даже мы с тобой будем лечиться в Мацесте, в это время твой сыночек будет купаться и загорать на пляже, который в 200 саженях от нашего дома, а потом и ты после санатория отдохнешь здесь. Верно я говорю, ты обязательно прочти сынишке эту часть моего письма, и пусть он не дает тебе покоя, пока вы не сядете в поезд маршрутом Ленинград — Сочи, пусть Лёня не дает тебе покоя, а то ты можешь «забыть» или что-нибудь в этом роде.
Когда я жил в погребе, то туда вас звать — смехота, а сейчас я капиталист, есть громадина (по моему узкому кругозору) комната.
Разбираешь ли ты мои письма?
Теперь об ином. Я только теперь чувствую, Шура, как я устал от всей здешней канители с буржуями. Сколько здесь непробитых стенок. Поистине здесь осиное гнездо осколков старого мира, здесь необходим целый отряд передовых большевиков, актива, непримиримых классово, даже жестких и непреклонных; если бы я мог с тобой поговорить, я бы передал все, но на бумаге не расскажешь. Я всей своей горячностью вошел в суматоху и нервоз — чертовски страдаю от того, что не могу лично бегать и трусить за горло геморойных бюрократов, но несмотря на то, что аппарат вместо помощи делает все, чтобы отбить охоту рабочим будоражить заплесневшие гнезда, несмотря на это — не даром уходят силы. Мы уже завоевали у бывших шахтовладельцев 8 квартир.