Отец у будущего короля был шорник.
Первенца своего он нарек Стремглавом и не ошибся: едва подросши, паренек носился по деревне так, словно вышиб перед тем с разбегу крепкую дубовую дверь и никак не может остановиться.
Доставалось ему за резвость, конечно, крепко. Да иначе и быть не может в доме, где хозяин — шорник. Звали его Обухом, и за дело: был он здорово крепок и скор на руку, нравом свиреп, волосат, и даже брови над переносицей у него срослись от постоянной злости. Злость он вымещал на шкурах, на жене и на единственном сыне.
Порол он сына и недоуздком, и чересседельником, и шлеей, и шлейкой, и подпругой, и гужами, и вожжами, и постромками, и поводьями, и, наконец, временами.
Выходила двойная польза: и товару испытание на прочность, и отроку отеческое наставление.
Спина и то, что ниже ее, у Стремглава от наставлений настолько закалились и задубели, что на коне он мог всю жизнь проездить без всякого седла и не опасаться вражеской стрелы в спину.
Но не мечталось даже бойкому Стремглаву ни на коне подолгу красоваться, ни в бою отличаться, поскольку батюшка хотел передать старшенькому и единственному сыночку свое ремесло. Шорник Обух был жаден и у кожевников готовые кожи не покупал, а подрабатывал сам еще и живодером, и дубильщиком, и мяльщиком. В сарае, а подчас и в избе, стояли кадушки, источавшие самый гнусный запах. Известно ведь, чем дубят шкуры, если на квасцы денег жалко: куриным пометом…
Имелась и еще, помимо природной злобы, у шорника причина сынка своего ненавидеть.
… Было тогда Стремглаву лет пять или меньше — кто в деревне годы-то считает?
Однажды ночью возникла у младенца великая нужда: поглядеть на звезды, которые в безлунную ночь горят особенно ярко.
Он вышел за ворота, запрокинул головенку и начал дивиться небесному устройству, а дивиться он умел.
Удивление было прервано тележным скрипом.
Тележного скрипа Стремглавка уже не боялся, не маленький. Поэтому он никуда не убежал, а решил подождать, кто приедет.
Тележный скрип приблизился. Мало того, к нему присоединился человеческий голос, такой же скрипучий:
— Ну, люди! Прямо-таки порождения крокодилов! Старого старика ни в одну избу не хотят впустить, словно он головорез либо сквернавец какой! Я для вас стараюсь, можно сказать, в гроб себя заживо загнал, а вы… Мне бы щец горячих похлебать, в баньке попариться, косточки побаловать… Эх, напрасны мои труды: все как есть люди сволочи!
«Как это — все люди? — подумал мальчонка. — И мама? И батюшка? И я? И корова наша? И кот Кулик?» (Куликом умного кота прозвали за то, что он ухитрился поймать одноименную птицу.) — Дедушка! Пойдем к нам! — радостно предложил Стремглав. — У нас как раз собираются баню топить, мы всегда ее поздно топим, батюшка допоздна работать велит. Только ты его слушайся — он у нас строгий! Может и выпороть…
Скрип колес пресекся.
— Там посмотрим, кто кого выпорет. Ну-ка, где ты там, доброхот нежданный? Веди в избу, коли обещал! Горе тому, кто даже нечаянных, опрометчивых посулов не выполняет: ничего он в жизни не добьется!
И крепкая рука ухватила Стремглавову ручонку, словно незнакомец умел видеть во тьме.
— Дедушка, давай я потом коня твоего распрягу, оботру, напою, овса ему задам…
— Конь у меня самостоятельный… Ты веди!
Тут Стремглав опомнился. Вдруг это и вправду лихой человек — вон хватка-то какая… Батюшка ведь убьет… То есть он сначала пришлого убьет, а уж потом за сына-дурака примется: не тащи в дом первого встречного, да еще ночью, да еще безлунной!
— Чего? Какие такие старые странники? — взаправду зарычал шорник, когда сын с пришельцем зашли в избу.
— Я, батюшка, его пригласил… — пискнул Стремглав.
Шорник Обух вынул из-за спины топор, внимательно осмотрел странника, примеряясь, нет ли у него чего ценного, такового не обнаружил и снова заорал:
— Я на тебя, старого пса, молодых кобелей спущу! Пошел вон на все на три на тайные руны!
Странник отпустил мальчишку и протянул руку к хозяину:
— Ариды и Мариды, Ариды и Макариды! Макариды и Аскариды! Вы идите во дальнюю страну, где деревья не шумят, где девка косы не плетет, где юноша прута не строгает…
Шорник выронил топор.
— Понял, кто перед тобой? Ладно, для сына твоего тебя прощаю, поскольку он еще не вырос, а уже смел, честен и добр. Что-то потом останется… Ведь он не только тебя, он всю вашу деревню спас. Если бы меня ни в один дом не впустили, я бы ее куриной лапкой обвел — знаешь, что после того бывает?
Шорник испуганно кивнул.
— Да не трясись ты — перед мальцом не позорься! Где там твоя баня?
… Сколь не таимничай, а станется и правду сказать.
Конечно, печи в Посконии были никакие не деревянные, такую ни один кудесный мастер не сотворит. Обычные были печи, кирпичные были печи. Да и на что нужна деревянная печь, много ли она тепла сохранит?
Просто заморских гостей, как полагается, водили в баню. И потом они дома рассказывали про чудное ее устройство. Рассказы передавались дальше, по пути злостно перевираясь и обрастая самыми невероятными подробностями. В иных странах, кроме Посконии, Чухонии да Варягии, таких бань сроду не было, люди там в лоханках мылись — вот позорище-то! Владыка могучий в лоханке сидит! Значит, так и возникла сказка о том, что в Посконии, мол, деревянные печи… … В бане пришелец оказался крепким жилистым стариком, и лицо у него было узкое и грозное, как секира. Болярское, словом, было лицо, а вот одежда мужицкая.
— Потом посиди-ка ночку, повыжаривай гостей, — приказал он хозяину, кивнув на рубище свое.
Шорник словно язык во щи обронил — кивал только покорно злою своей головой.
Но баня любого злодея умягчит, добрые же люди в ней становятся еще добрее, а очень многие вообще выходят оттуда совсем захорошевшими.
Особенно же удобрению страстей человеческих способствует брага.
— Здоровый ты мужик, только вот живешь зря, — сказал подобревший старец хозяину.
— Как так зря? Ты думай, ухо моржовое, чего говоришь! — осмелел шорник. Такие люди обыкновенно начинают наглеть при малейшей потачке.
Только гость не обиделся. А вот Стремглавке тут и стало впервые за отца стыдно.
— Вот почему. С такими плечищами надо идти в войско и добро добывать мечом. Конечно, ремесло я тоже уважаю, только ты ведь и шорник — так себе. А все от того, что всю работу сам делаешь по причине жадности. Труд же разделения требует.
— Парень подрастет — будет кожи мять, — сказал Обух.
— Ты, стало быть, все уже за него решил?
— Конечно. Ведь отцовское слово — закон.
— Ну и напрасно, поскольку вижу я у мальчика на теле явственные царские знаки.
И показал рукой, где именно он эти знаки видит. Хозяин захохотал.
— Ну, дедушка, сказанул! Какие же это царские знаки? Такие у всякого мужика с рождения имеются! Таков-то и я царь!
И в доказательство хлопнул себя по низу живота.
Настала очередь гостю посмеяться:
— Нет, у тебя это всего лишь простые причиндалы. А у сына твоего истинно царские знаки. Недаром всякому отроку говорят, что у него все впереди. Вот что это выражение по-настоящему-то значит! Каждый мужчина с ними рождается, да немногие становятся царями, потому что не знают об этом. Не смеют знать.
— Что же ты тогда сам царем не стал? — ухмыльнулся шорник.
— Пробовал. Не вышло. Не судьба.
— Это что же выходит — оглоед мой царем может заделаться?
— Может! — сказал твердо гость. — Только будет он не царем, а королем. Хотя разницы никакой. Ибо давно нужен Посконии настоящий владыка.
— И когда же на наш убогий двор венец привезут? — поинтересовался глумливо хозяин.
— Он его сам себе добудет, когда особое слово услышит и пойдет за ним… Плесни-ка еще! Да не тревожься, пошутил я насчет вшей с гнидами, не водится их у меня…
ГЛАВА 3,
в которой сын шорника слышит предсказанное старием Килостратом слово— Стремглавка! Ты где всю ночь шлялся, жрать твою кашу, кожи еще не мяты, не тронуты! За стол не сядешь, покуда урок не отработаешь! Для твоей же пользы стараюсь!
С таких воплей начинался трудовой день будущего короля, и начинался он, едва солнышко показывало на восходе самый кончик носа.
Первое время после ухода таинственного гостя шорник бить мальчишку остерегался, так его старик напугал. С перепугу он даже отдал сына в учение к единственному на всю деревню грамотею, и грамотей учеником нахвалиться не мог.
А потом началось все снова-здорово. Мстил Обух родному сыну за свою поганую жизнь, историю же про ночного гостя так часто рассказывал пьяным приятелям, что Стремглав, израстая, не смог ее забыть…
— Так ведь, батюшка, вы же меня сами в ночное посылали…
— На ухо к медведю я тебя посылал! То было ночное, а теперь дневное! У меня хлеб даром не едят! Вот я тебе сейчас нанесу царские знаки!
После устного внушения шорник брался за вожжи, или за гужи, или за что там попадалось.