Не входя в комнату, она сделала знак Леоноре и тут же исчезла, как подобает хорошо вышколенной служанке.
Мария Медичи, без сомнения, знала в чем дело, ибо приподнялась со Своего ложа с радостным восклицанием:
— Это Кончини! Впустите же его, сага mia![2]
Ей казалось, что на этом страшный разговор прекратится. Но Галигаи не сдвинулась с места. С пугающей холодностью она задала вопрос напрямик:
— Мадам, должна ли я подстрекнуть ревность Жеана Храброго?
Вместо ответа королева повторила сказанные только что слова:
— Ты ужасна!
Галигаи ждала, безмолвная и бесстрастная, как сама судьба.
Королева Мария Медичи встала. В ее взгляде затаился страх. С дрожащих губ вот-вот должно было упасть ужасное слово — упасть, словно топор палача, ибо в слове этом заключалась смерть короля Франции.
Наконец она со стоном произнесла:
— Что ты от меня хочешь? Это ужасно! Ужасно! Дай мне время подумать… не торопи меня, подожди… Ведь ты же можешь немного подождать?
Тогда Леонора, в свою очередь поднявшись, склонилась перед королевой в церемонном придворном реверансе. Подчеркивая каждым движением, что соблюдает все требования этикета, она бросила резким тоном, контрастирующим с этим показным смирением:
— Покорнейше прошу Ваше Величество отпустить меня… и Кончино Кончини, моего супруга.
Королева смертельно побледнела.
— Ты хочешь оставить меня? — пролепетала она.
— Да, если так будет угодно Вашему Величеству, — холодно произнесла Леонора. — Завтра же мы покинем Францию.
Обезумев при мысли о разлуке с Кончини, Мария вскричала:
— Но я не хочу этого!
— Пусть Ваше Величество простит меня за настойчивость… Решение наше принято бесповоротно… Все наши вещи собраны. Мы желаем удалиться от двора.
При этих нарочито вызывающих словах в Марии Медичи наконец пробудилась властительница. Выпрямившись во весь рост и устремив разгневанный взор на фаворитку, все еще склоненную в реверансе, она отчеканила, выделяя каждый слог:
— Вы же-ла-е-те? А вот я этого не желаю!
— Мадам…
— Довольно! Отказываю вам в просьбе. Мне не угодно отпускать вас… Ступайте!
И, видя, что фрейлина хочет возразить, добавила с яростью:
— Убирайтесь, говорю вам, или, клянусь Мадонной, я позову стражу и прикажу арестовать вас.
Леонора, словно бы раздавленная подобным обращением, попятилась к дверям. А королева, которую смягчила эта покорность, уже стала сожалеть о своей резкости, утешаясь лишь предстоящим свиданием с Кончини.
У выхода Галигаи выпрямилась и сказала почтительно, без всякой бравады, однако решительно:
— Пусть Ваше Величество простит меня, но я немедленно отправляюсь к королю…
На лице королевы выразились смятение и страх.
— К королю? — пробормотала она. — Но зачем?
— Умолять его исполнить просьбу, в которой по безграничной милости к нам было отказано Вашим Величеством.
Слегка успокоившись, Мария негодующе воскликнула:
— Как ты… как вы смеете?! Невзирая на мою волю?
— Ради моего Кончини я смею, да. смею, мадам… даже рискуя навлечь на себя гнев и немилость моей королевы!
— Неблагодарная! После всего, что я сделала для тебя…
Это было прелюдией к капитуляции. Сопротивление Марии Медичи было почти сломлено, ибо мысль о потере Кончини доводила ее до безумия. Любовь к итальянцу стала смыслом ее жизни,
Леонора, строившая на этом все свои расчеты, поняла, что творится в душе королевы, и сказала значительно мягче:
— Король с радостью согласится, чтобы избавиться от нас… Вы это знаете, мадам.
О да! Мария это знала.