Я записался на курс топологии, чтоб ознакомиться с техникой складывания предметов, и не раз вечер сменялся утром, заставая меня с подружкой за процессом складывания. Начав с противоположных концов листа бумаги, мы сходились все ближе и ближе, складывая его в соответствии с какой-либо чрезвычайно изощренной формулой, и оказывались лицом к лицу, раскрасневшись от умственного и физического возбуждения. Процесс складывания оказывался чрезвычайно волнующим, но назвать его результаты удовлетворительными было нельзя.
Как я и намеревался, пришлось плотнее заняться математикой. Я даже подкатился к Прунелле Плаг, нашей скандальной заведующей прачечной, которая умела складывать простыни с апломбом и достоинством. Увы, безуспешно, свой секрет она мне не выдала.
Я, разумеется, сумел бы объяснить ей цель своих расспросов, но не хотелось посвящать эту женщину в подробности. В мои намерения не входило делиться Нобелевкой ни с кем. Знаменитая фраза великого лорда Клинкмора — «Я, видите ли, занимаюсь наукой не ради удовольствия» — набатом звучала в моих ушах.
И однажды утром мне показалось, что я близок к решению! О, это волнение великой минуты! Мне пришлось отправиться на поиски Майка, поскольку только его беспощадный аналитический ум мог бы указать слабые места моей идеи. И я нашел его! В номере одного из отелей, где Майк глубоко погрузился в работу с коллегой или, если выражаться языком науки, в работу над одной красоткой.
Я барабанил в дверь, пока он не открыл. Странно, но мне показалось, что он не шибко обрадовался. Майк сказал:
— Черт подери, Джек, нельзя же прерывать такие ответственные погружения в работу!
Преданность Майка науке поистине беспредельна.
— Подожди, выслушай, что я скажу. Мы пытались решить задачу в условиях двух измерений, так? А не следует ли нам подумать об одном измерении?
— О чем ты? Как это, одно измерение?
— А так. Берем фотографии и раскладываем их в линию!
— Эта линия будет длиной в сотню ярдов.
Он принялся наскоро набрасывать цифры прямо на животе коллеги, и мне пришлось наклониться как можно ниже, отслеживая, чтобы в вычисления не вкралось никакой случайной ошибки.
— Так и есть. Две сотни ярдов длиной. Как-то громоздко, тебе не кажется?
— Но нам же не придется ее складывать, — возразил я. — Потому что мы будем ее скручивать! Прикрепляешь один конец к одному пластмассовому стержню, а другой — к другому. И скручиваешь их вместе!
— Великий Патрик! — Пораженный масштабом моей идеи Майк позволил себе некоторое богохульство. — Ты вроде как прав!
Но в тот же самый день нас постиг удар. Приглашенный профессор, прибыв из Калифорнии, привез к нам в университет плохие новости. Ходят слухи, рассказал он, что Паул Деррик работает над проблемой неэлектронного микрофильма. Сам он, этот профессор, не совсем понимал, о чем идет речь, но мы поняли прекрасно. И сердца наши опять заныли.
— Наверняка он прослышал о наших опытах, — предположил я. — Мы должны утереть ему нос.
О, как мы старались! Мы сами делали фотографии, сами склеивали их и прицепляли к палочкам. Работа нечеловеческой сложности и тонкости, она, безусловно, требовала искусства опытного художника, но мы поклялись обойтись без посторонних и обошлись.
Система работала, но Майк продолжал испытывать сомнения.
— Что-то я не уверен в ее практичности. Если нужно найти конкретное место на пленке, то приходится крутить ее, крутить и крутить. В одну сторону или в другую. Огромная нагрузка на лучезапястный сустав.
Но других путей не было. Я склонялся к публикации результатов, но Майк оставался неумолим.
— Надо посмотреть, что выдумал Деррик, — уперся он.
— Но если у него такая штука, то он получит приоритет.
Майк покачал головой.
— Если такая, то черт с ним. На Нобелевскую она не тянет. Чего-то тут не хватает. Научное предвидение говорит мне об этом.
И он с такой искренностью положил ладонь на вышитую на кармане его рубашки куколку, что я просто не мог спорить. Майк, в конце концов, прирожденный ученый. А прирожденные ученые нутром чуют, за что дают Нобелевскую премию, а за что не дают. Что, собственно, и делает их учеными.
Деррик действительно объявил о своем открытии, но в нем оказалось такое серьезнейшее упущение, что оно сразу стало ясно даже среднестатистическому студенту.
Неэлектронный микрофильм Деррика представлял собой в точности нашу двухмерную простыню и даже не складывался. Просто висел себе сверху вниз на большой стенке, рядом с которой стояла стремянка. Один из студентов семинара Деррика взбирайся по этой стремянке и вслух читал то, что видел. С помощью микрофона, разумеется.
Конечно, каждый охал и ахал от того, что микрофильмы, оказывается, можно читать невооруженным глазом, но Майк, наблюдая за происходящим по телевидению, вдруг в восторге хлопнул себя по коленям.
— Идиот! — завопил он. — А если у человека акрофобия, что тогда?
Точно! Как только Майк завопил, мне сразу бросилось в глаза это огромное упущение. Системой Деррика не смогут воспользоваться люди с боязнью высоты!
Но я ухватил его за рукав и прошипел:
— Не суетись, Майк. Над Дерриком все станут потешаться, он рассвирепеет, а это опасно. Как только акрофобия вылезет наружу, Деррик почувствует себя униженным и бросится на нее всеми силами своего величественного разума и наверняка изобретет что-нибудь стоящее. За неделю или две. Мы должны опередить его.
Майк мигом пришел в себя.
— Ты чертовски прав, Джек, — сказал он. — Надо выметаться из города. На природе мы что-нибудь придумаем. А если еще прихватим с собой одну-двух девчонок, то наш мозг заработает в режиме гениальности. Действительно, помогло. Уже на следующее утро нас осенило, и мы вернулись к работе.
Помню, как я ходил взад и вперед, бормоча:
— Мы испробовали два измерения, потом испробовали одно, что же остается?
И тут мой взгляд невольно упал на остроумную вышивку на кармане рубашки Майка. Швы были прострочены так искусно, что все стратегические точки нагой женской фигуры оказались выпуклыми!
— Силы небесные! Мы же не пробовали три измерения!
Я побежал звать Майка. В этот раз я был совершенно уверен, что истина у меня в руках. Я едва мог дышать от волнения, ожидая, что он скажет. Майк молча смотрел на меня заблестевшими глазами.
— Мы сделали это, — сказал он просто.
Теперь, оглядываясь на пройденный путь, я начинаю думать, что никаких трудностей не было. Мы просто свалили все фотографии в кучу.
Эти кучи можно было сохранять самыми разнообразными способами. Например, их можно было скрепить металлическими скрепками. Или прошить нитками. Затем Майк придумал поместить всю кучу между двумя твердыми обложками, чтобы защитить каждую из фотографий от повреждений.
Не прошло и месяца, как мы опубликовались. Мир науки гудел, как пчелиный улей, и все знали, что следующая Нобелевская премия по физике наша.
Деррик, надо отдать ему справедливость, поздравил нас и сказал:
— Теперь каждый сможет читать без всякой электроники и невооруженным глазом. Благодаря устройству Холмса — Гинкнишка. Поздравляю этих двух грязных крыс с открытием.
Лучшая награда в науке сама Наука, разумеется.
Прибор Холмса — Гинкнишка теперь имеется в каждом доме. Популярность его так велика, что благодарное человечество называет его просто и любовно «книшка».
Правда, при этом выпало мое собственное имя, но у меня осталась Нобелевка и контракт на книгу воспоминаний о том, как мы сделали свое великое открытие. Аванс в четверть миллиона долларов уже выплачен.
Мне этого хватит. Ученые — простые парни, и если у них есть вдоволь славы, денежек и женщин, то больше они ничего и не попросят.
Вот так. Теперь у вас есть более-менее полное представление о писательской карьере, которая привела меня к моей сотой книге. Должен сказать, что другим результатом этой карьеры является полученная мной довольно серьезная форма вертиго.
Пока книга рождается на свет, она требует уймы трескотни на пишущей машинке и различных связанных с этим хлопот, но я все-таки еще на солнечной стороне. Мне нет пятидесяти.
И, откровенно говоря, у меня нет намерения останавливаться. Я работаю над огромной книгой о Шекспире, и над историей Византийской империи, и над книгой для подростков о сексе (честное слово!), и еще над многим-многим другим.
Собираюсь ли я написать свою двухсотую книгу? О, даже не знаю. Никто не вечен, знаете ли. Скажу одно — пока я жив, я не намерен бросить писать.
Чарльз Диккенс умер, работая над «Тайной Эдвина Друда», перо, выпав из его руки, оставило на странице скользящую вниз черту, голова писателя упала на рукопись, и, по-моему, это единственный уход из жизни, о котором должен мечтать писатель.