Шрифт
Фон
Дэвид Герберт Лоуренс. Любовник леди Чаттерли
David Herbert Lawrence. Дэвид Герберт Лоуренс. Lady Chatterley's Lover Любовник леди Чаттерли Chapter 1 1 Ours is essentially a tragic age, so we refuse to take it tragically. В столь горькое время выпало нам жить, что мы тщимся не замечать эту горечь. The cataclysm has happened, we are among the ruins, we start to build up new little habitats, to have new little hopes. Приходит беда, рушит нашу жизнь, а мы сразу же прямо на руинах наново торим тропки к надежде. It is rather hard work: there is now no smooth road into the future: but we go round, or scramble over the obstacles. Тяжкий это труд. Впереди - рытвины да преграды. Мы их либо обходим, либо, с грехом пополам, берем приступом. We've got to live, no matter how many skies have fallen. Но какие бы невзгоды на нас ни обрушивались, жизнь идет своим чередом. This was more or less Constance Chatterley's position. Так примерно рассуждала Констанция Чаттерли. The war had brought the roof down over her head. Война в пух и прах разбила ее благополучие. And she had realized that one must live and learn. Что ж, дорого приходится платить за уроки житейской мудрости. She married Clifford Chatterley in 1917, when he was home for a month on leave. Констанция вышла замуж за Клиффорда Чаттерли в 1917 году - его в ту пору отпустили из армии на побывку. They had a month's honeymoon. Then he went back to Flanders: to be shipped over to England again six months later, more or less in bits. Промелькнул медовый месяц, и Клиффорд уехал обратно во Фландрию. А через полгода его, израненного, едва живого, привезли домой. Constance, his wife, was then twenty-three years old, and he was twenty-nine. Констанции исполнилось двадцать три года, Клиффорду - двадцать девять. His hold on life was marvellous. He didn't die, and the bits seemed to grow together again. Он отчаянно боролся со смертью, явив завидную волю, и мало-помалу шел на поправку. For two years he remained in the doctor's hands. Then he was pronounced a cure, and could return to life again, with the lower half of his body, from the hips down, paralysed for ever. Два года колдовали над ним врачи и вернули его к жизни, прописав, правда, разные снадобья. Но ниже пояса тело Клиффорда так и осталось недвижным. This was in 1920. Шел 1920 год. They returned, Clifford and Constance, to his home, Wragby Hall, the family 'seat'. Клиффорд и Констанция обосновались в родовом гнезде Чаттерли - усадьбе Рагби. His father had died, Clifford was now a baronet, Sir Clifford, and Constance was Lady Chatterley. Старый баронет уже умер, сын унаследовал титул, его стали величать сэром Клиффордом, а Констанцию - леди Чаттерли. They came to start housekeeping and married life in the rather forlorn home of the Chatterleys on a rather inadequate income. Семейную жизнь им пришлось начинать в довольно запустелом доме на довольно скромные средства. Clifford had a sister, but she had departed. Otherwise there were no near relatives. Из близкой родни у Клиффорда осталась лишь старшая сестра, да и та жила отдельно. The elder brother was dead in the war. Старший брат погиб на войне. Crippled for ever, knowing he could never have any children, Clifford came home to the smoky Midlands to keep the Chatterley name alive while he could. Клиффорд знал, что детей у него не будет и что род Чаттерли просуществует, покуда живы он сам и его усадьба в закопченном и задымленном сердце Англии. He was not really downcast. Увечье не столь удручало его. He could wheel himself about in a wheeled chair, and he had a bath-chair with a small motor attachment, so he could drive himself slowly round the garden and into the line melancholy park, of which he was really so proud, though he pretended to be flippant about it. Передвигаться он мог на кресле-каталке и заказал себе кресло на колесах, с моторчиком. Неспешно объезжал он сад и чудесный печальный парк. Втайне Клиффорд гордился им, на людях же упоминал с пренебрежением. Having suffered so much, the capacity for suffering had to some extent left him. Клиффорд так настрадался, что почти избыл самое способность страдать. He remained strange and bright and cheerful, almost, one might say, chirpy, with his ruddy, healthy-looking face, arid his pale-blue, challenging bright eyes. His shoulders were broad and strong, his hands were very strong. По-прежнему держался чуть сдержанно, по-прежнему в голубых дерзких глазах светился ум, по-прежнему на румяном лице играла бодрая, если не сказать веселая, улыбка, по-прежнему широки плечи и крепки руки. He was expensively dressed, and wore handsome neckties from Bond Street. Одежду он носил самую дорогую, галстуки -самые красивые и модные. Yet still in his face one saw the watchful look, the slight vacancy of a cripple. И все же читалась в лице настороженность, а во взгляде порой сквозила отрешенность, присущая калекам. He had so very nearly lost his life, that what remained was wonderfully precious to him. Заглянув в лицо смерти, он теперь принимал жизнь (точнее, то, что ему осталось) как бесценный и чудесный дар. It was obvious in the anxious brightness of his eyes, how proud he was, after the great shock, of being alive. Да, он выстоял, вынес все тяготы и гордился собою, и об этом говорил взгляд умных беспокойных глаз. But he had been so much hurt that something inside him had perished, some of his feelings had gone. Но слишком тяжел был удар - что-то надломилось у него в душе, какие-то чувства безвозвратно исчезли. There was a blank of insentience. Опустошенность и безразличие легли на сердце. Constance, his wife, was a ruddy, country-looking girl with soft brown hair and sturdy body, and slow movements, full of unusual energy. У его жены Констанции были мягкие каштановые волосы, румяное, простодушное, как у деревенской девушки, лицо, крепкое тело. She had big, wondering eyes, and a soft mild voice, and seemed just to have come from her native village. Движения обманчиво плавны и неспешны - не угадать недюжинной внутренней силы. Большие, будто вечно вопрошающие глаза, тихий, мягкий говорок - ни дать ни взять только что из соседней деревушки заявилась. It was not so at all. Но внешность обманчива. Her father was the once well-known R. A., old Sir Malcolm Reid. Ее отец - некогда известный художник, член Королевской Академии, достопочтенный сэр Малькольм Рид. Her mother had been one of the cultivated Fabians in the palmy, rather pre-Raphaelite days. Мать - женщина образованная, сторонница фабианства в политике, взращенная на традициях Возрождения в искусстве, столь пышно расцветших в середине прошлого века [имеется в виду группа английских поэтов и художников "Прерафаэлитское братство"]. Between artists and cultured socialists, Constance and her sister Hilda had had what might be called an aesthetically unconventional upbringing. В кругу художников и просвещенных социалистов Констанция и ее сестра Хильда воспитывались, можно сказать, в современнейшей эстетической атмосфере, без мещанских условностей и предрассудков. They had been taken to Paris and Florence and Rome to breathe in art, and they had been taken also in the other direction, to the Hague and Berlin, to great Socialist conventions, where the speakers spoke in every civilized tongue, and no one was abashed. Девочек возили в Париж, Флоренцию, Рим -надышаться подлинным искусством; в Гаагу и Берлин - на съезды социалистов; на каких только языках там не произносились речи! Но это отнюдь не смущало присутствующих. The two girls, therefore, were from an early age not the least daunted by either art or ideal politics. It was their natural atmosphere. Итак, сызмальства окунувшись в сферы высокого искусства и теории справедливого жизнеустройства, девочки ничуть не тушевались, чувствовали себя в родной стихии. They were at once cosmopolitan and provincial, with the cosmopolitan provincialism of art that goes with pure social ideals. Столичный лоск в них прекрасно уживался с ограниченностью провинциалок; И как хорошо сочеталось их простодушное суждение о мировом искусстве с высокими идеалами справедливого общества! They had been sent to Dresden at the age of fifteen, for music among other things. Лет пятнадцати их послали в Дрезден. Там, помимо всего прочего, им предстояло приобщиться к миру музыки. And they had had a good time there. Время они провели замечательно. They lived freely among the students, they argued with the men over philosophical, sociological and artistic matters, they were just as good as the men themselves: only better, since they were women. Жили в студенческой среде. Жарко спорили с юношами о философии, общественной жизни, искусстве и ни в чем не уступали сильному полу, пожалуй, даже превосходили: как-никак они - женщины! And they tramped off to the forests with sturdy youths bearing guitars, twang-twang! Ходили в походы по лесам, и у ладных спутников непременно оказывались гитары. They sang the Wandervogel songs, and they were free. Сколько песен они перепели, наслаждаясь свободой. Free! Свобода! That was the great word. Какое великое слово! Out in the open world, out in the forests of the morning, with lusty and splendid-throated young fellows, free to do as they liked, and—above all—to say what they liked. Перед ними распахнут весь мир, их привечают предрассветные леса, рядом - здоровые молодые парни. Делай что хочешь, говори (это еще важнее!) что хочешь! It was the talk that mattered supremely: the impassioned interchange of talk. Ведь разговоры, страстные споры, обмен мнениями - главное! Love was only a minor accompaniment. А любовь - нечто второстепенное. Both Hilda and Constance had had their tentative love-affairs by the time they were eighteen. К восемнадцати годам и Хильда, и Констанция уже познали мужчин. The young men with whom they talked so passionately and sang so lustily and camped under the trees in such freedom wanted, of course, the love connexion. Конечно же, их спутники, с которыми они так неистово спорили, так ладно пели, ночевали под раскидистыми деревьями, добивались близости с девушками. The girls were doubtful, but then the thing was so much talked about, it was supposed to be so important. И те, поколебавшись, уступили. Ведь о половой жизни столько говорят. Значит, это и впрямь нечто важное. And the men were so humble and craving. Да и мальчишки ведут себя достойно, сдерживая страсть. Why couldn't a girl be queenly, and give the gift of herself? Так почему же девушке не проявить воистину царскую щедрость и не одарить поклонника своим телом? So they had given the gift of themselves, each to the youth with whom she had the most subtle and intimate arguments. И девушки одарили, выбрав наиболее остроумных и задушевных собеседников. The arguments, the discussions were the great thing: the love-making and connexion were only a sort of primitive reversion and a bit of an anti-climax. Ведь самое приятное, самое главное - в беседах. А в постели - жалкое подобие приятного, пожалуй, даже разочарование. One was less in love with the boy afterwards, and a little inclined to hate him, as if he had trespassed on one's privacy and inner freedom. И девушки сначала охладели к приятелям, потом появилась неприязнь: будто парни посягнули на нечто сокровенное, на внутреннюю девичью свободу. For, of course, being a girl, one's whole dignity and meaning in life consisted in the achievement of an absolute, a perfect, a pure and noble freedom. Ибо в чем суть и смысл девичества, в чем его достоинство? Достичь полной, безоговорочной, беспорочной и благородной свободы! What else did a girl's life mean? В чем еще смысл девичьей жизни? To shake off the old and sordid connexions and subjections. Решительно избавиться от стародавних постыдных оков, от зависимости от мужчины. And however one might sentimentalize it, this sex business was one of the most ancient, sordid connexions and subjections. И как бы ни приукрашивали все прелести половой жизни, именно они суть древнейшие оковы, орудия постыднейшего рабства. Poets who glorified it were mostly men. И воспевали их в основном поэты-мужчины. Women had always known there was something better, something higher. Женщины-то исстари понимали, что есть на свете ценности поважнее, поблагороднее. And now they knew it more definitely than ever. И наш век не раз это подтвердил. The beautiful pure freedom of a woman was infinitely more wonderful than any sexual love. Свобода, чистая, прекрасная свобода несравнимо выше и чудесней любви Плотской. The only unfortunate thing was that men lagged so far behind women in the matter. Только вот беда: не доросли еще мужчины до "прекрасного пола", не открыли для себя истины. They insisted on the sex thing like dogs. Настоящие кобели - только плоть свою потешить. And a woman had to yield. И приходится женщине уступать. A man was like a child with his appetites. Но мужчина, что дитя малое, меры не знает. A woman had to yield him what he wanted, or like a child he would probably turn nasty and flounce away and spoil what was a very pleasant connexion. И приходится женщине его ублажать, а то, не дай Бог, ее милый разобидится и упорхнет, так и порушится приятное знакомство. But a woman could yield to a man without yielding her inner, free self. Но женщина научилась уступать мужчине, не жертвуя и толикой своей внутренней свободы. That the poets and talkers about sex did not seem to have taken sufficiently into account. Этого-то и недоглядели поэты и говоруны-сладострастники. A woman could take a man without really giving herself away. Да, женщина может овладеть мужчиной и не подпасть в свою очередь под его власть. Certainly she could take him without giving herself into his power. Rather she could use this sex thing to have power over him. Точнее, женщина сама возьмет власть над мужчиной, и поможет ей в этом плоть. For she only had to hold herself back in sexual intercourse, and let him finish and expend himself without herself coming to the crisis: and then she could prolong the connexion and achieve her orgasm and her crisis while he was merely her tool. Главное, поначалу чуть сдерживаться в постели, пусть мужчина утолит жажду. Он удовлетворится, и тогда можно подумать о своем удовольствии - мужчина долее лишь игрушка в руках женщины. Both sisters had had their love experience by the time the war came, and they were hurried home. Едва сестры вкусили от плотских радостей, как грянула война, и их спешно отправили домой. Neither was ever in love with a young man unless he and she were verbally very near: that is unless they were profoundly interested, TALKING to one another. Истинной любви девушки так и не познали, для этого потребовалось бы очень близко сойтись со спутниками в разговорах. Точнее, глубокий интерес (а за ним и чувство) могли возникнуть только в _беседе_. The amazing, the profound, the unbelievable thrill there was in passionately talking to some really clever young man by the hour, resuming day after day for months...this they had never realized till it happened! Сколько удивительного, упоительного трепета (кто бы мог подумать!) таилось в жарких, целыми днями напролет, спорах-разговорах с тем или иным по-настоящему умным парнем. И день бежал за днем, проплывали месяцы... Нет, такого не испытать, не понять! The paradisal promise: Thou shalt have men to talk to!—had never been uttered. Перефразируя прародительский завет - "И да прилепится жена к мужу, дабы беседовать с ним!", хотя сами слова не были произнесены. It was fulfilled before they knew what a promise it was. Завет исполнился раньше, чем девушки осмыслили его. And if after the roused intimacy of these vivid and soul-enlightened discussions the sex thing became more or less inevitable, then let it. И уж коль скоро пылкие, предельно доверительные и душепросветительные беседы разбудили плоть, что ж, пусть все идет своим чередом. It marked the end of a chapter. Заполнится, так сказать, еще одна страничка жизни. И в ней есть своя прелесть. It had a thrill of its own too: a queer vibrating thrill inside the body, a final spasm of self-assertion, like the last word, exciting, and very like the row of asterisks that can be put to show the end of a paragraph, and a break in the theme. Ни с чем не сравнить волнами накатывающий трепет. И вот - девятый вал - извержение! Точно восклицательный знак в конце фразы! Знак исполненности и законченности. Или череда звездочек в конце главы, знаменующая завершение эпизода. When the girls came home for the summer holidays of 1913, when Hilda was twenty and Connie eighteen, their father could see plainly that they had had the love experience. Летом 1913 года, когда девушки (Хильда -двадцати, а Конни - восемнадцати лет) вернулись на каникулы домой, отец сразу смекнул, что дочери уже познали мужчин. L'amour avait possи par 1ю, as somebody puts it. But he was a man of experience himself, and let life take its course. Но сам человек, как говорится, бывалый, он решил не вмешиваться в течение их жизни. As for the mot a nervous invalid in the last few months of her life, she wanted her girls to be 'free', and to 'fulfil themselves'. Мать, доживавшая свой век в сильном нервном расстройстве, пеклась лишь об одном, чтоб ее девочки были "свободны", чтоб их личности "полностью раскрылись". She herself had never been able to be altogether herself: it had been denied her. Самой бедняжке жизнь в этом отказала, "раскрыться" ей так и не удалось. Heaven knows why, for she was a woman who had her own income and her own way. Почему - ведомо лишь Г осподу, ведь она жила в достатке и независимости. She blamed her husband. Винила она во всем мужа. But as a matter of fact, it was some old impression of authority on her own mind or soul that she could not get rid of. И напрасно: сызмальства в ее сердце и уме запечатлелся образ мужчины-повелителя, и избавиться от него так и не удалось. It had nothing to do with Sir Malcolm, who left his nervously hostile, high-spirited wife to rule her own roost, while he went his own way. И сэр Малькольм Ни при чем. Он предоставил своей неуравновешенной, вечно недовольной, враждебно настроенной супруге распоряжаться ее собственной судьбой, выгородив ее из своей жизни. So the girls were 'free', and went back to Dresden, and their music, and the university and the young men. Дочери и впрямь были "свободны", а потому вернулись вскорости в Дрезден, к музыке, университетским премудростям и приятелям. They loved their respective young men, and their respective young men loved them with all the passion of mental attraction. Каждая по-своему любила "своего" парня, и те тоже любили их со всей пылкостью, коренившейся не в сердце, а в уме. All the wonderful things the young men thought and expressed and wrote, they thought and expressed and wrote for the young women. Все самые прекрасные мысли, слова подарили они своим возлюбленным. Connie's young man was musical, Hilda's was technical. Приятель Конни занимался музыкой, приятель Хильды - точными науками. But they simply lived for their young women. Но главное занятие в жизни - любимые девушки. In their minds and their mental excitements, that is. То бишь в жизни внутренней, в сфере мыслей и чувств. Somewhere else they were a little rebuffed, though they did not know it. В жизни обыденной у них бывали и неудачи, и разочарования, но юноши их не замечали. It was obvious in them too that love had gone through them: that is, the physical experience. И у юношей можно заметить, как любовь поражает не только их дух, но и плоть. It is curious what a subtle but unmistakable transmutation it makes, both in the body of men and women: the woman more blooming, more subtly rounded, her young angularities softened, and her expression either anxious or triumphant: the man much quieter, more inward, the very shapes of his shoulders and his buttocks less assertive, more hesitant. Интересно, как неброско, но очевидно меняется обличье и мужчин, и женщин. Женщина расцветает, теряет девичью угловатость: бедра, груди обретают округлость. Взгляд либо взволнован, либо торжествующе-уверен. Мужчина делается спокойнее, чуть замыкается, не так гордо размахнуты плечи, подобраны ягодицы. Появляется раздумчивость и неуверенность. In the actual sex-thrill within the body, the sisters nearly succumbed to the strange male power. Поначалу, столкнувшись с незнакомой мужской силой, которая ввергла их плоть в трепет и смятение, сестры едва не подчинились ей. But quickly they recovered themselves, took the sex-thrill as a sensation, and remained free. Но вовремя возобладал разум: да, ласки приятны, но не более. В кабалу за них идти нельзя. Whereas the men, in gratitude to the woman for the sex experience, let their souls go out to her. У мужчин по-другому: в благодарность женщинам за минуты любви они готовы всю душу отдать. And afterwards looked rather as if they had lost a shilling and found sixpence. Хотя потом сами же в затылках чешут - эх, потеряли золотой, а нашли медяк. Connie's man could be a bit sulky, and Hilda's a bit jeering. Приятель Конни становился все мрачнее, а приятель Хильды - язвительнее. But that is how men are! Такой вот народ эти мужчины. Ungrateful and never satisfied. Неблагодарные и ненасытные! When you don't have them they hate you because you won't; and when you do have them they hate you again, for some other reason. Отказываешь им - они сердятся, потакаешь -пуще прежнего злобятся, повод всегда найдется. Or for no reason at all, except that they are discontented children, and can't be satisfied whatever they get, let a woman do what she may. А то и вовсе без повода, просто капризничают, как дети, которых - старайся, не старайся - женщине не ублажить. However, came the war, Hilda and Connie were rushed home again after having been home already in May, to their mother's funeral. Грянула война. Хильда и Конни поспешили домой, где были совсем недавно - хоронили мать. Before Christmas of 1914 both their German young men were dead: whereupon the sisters wept, and loved the young men passionately, but underneath forgot them. А к Рождеству 1914 года погибли и их друзья немцы. Сестры всплакнули, любовь полыхнула в душе ярким огоньком и подернулась пеплом забвения. They didn't exist any more. Этих молодых людей не вернешь. Both sisters lived in their father's, really their mother's, Kensington housemixed with the young Cambridge group, the group that stood for 'freedom' and flannel trousers, and flannel shirts open at the neck, and a well-bred sort of emotional anarchy, and a whispering, murmuring sort of voice, and an ultra-sensitive sort of manner. Сестры поселились в отцовском доме в Кенсингтоне (по сути - доме их матери). Теперь их окружали студенты Кембриджа, они тоже отстаивали свою "свободу": носили тонкие шерстяные костюмы, рубашки с отложными воротничками; кичились чистокровной анархией чувств; говорили вкрадчивым, журчащим шепотком; в поведении выказывали нарочитую впечатлительность и ранимость. Hilda, however, suddenly married a man ten years older than herself, an elder member of the same Cambridge group, a man with a fair amount of money, and a comfortable family job in the government: he also wrote philosophical essays. Хильда неожиданно вышла замуж; ее избранник был на десять лет старше, из той же кембриджской группы, немалого достатка, с нехлопотным чиновничьим местом, которое досталось ему по наследству. She lived with him in a smallish house in Westminster, and moved in that good sort of society of people in the government who are not tip-toppers, but who are, or would be, the real intelligent power in the nation: people who know what they're talking about, or talk as if they did. Он также писал философские трактаты. Она переехала к нему в тесноватый домик в Вестминстере. Круг знакомых теперь составляли чиновники, хоть и не самого высокого ранга, зато несомненно самые толковые на сегодняшний (или на завтрашний) день в стране. Такие люди не пустословят, а если уж говорят, то умно и веско. Connie did a mild form of war-work, and consorted with the flannel-trousers Cambridge intransigents, who gently mocked at everything, so far. Конни участвовала в благотворительной работе в помощь фронту, однако не особенно усердствовала; проводила много времени в обществе своих кембриджских друзей, щеголявших не только модными брюками, но и непримиримыми взглядами. Эти молодые люди по-прежнему подсмеивались над всем и вся. Her 'friend' was a Clifford Chatterley, a young man of twenty-two, who had hurried home from Bonn, where he was studying the technicalities of coal-mining. Особенно она сблизилась с Клиффордом Чаттерли. Было ему двадцать два года, и он только что приехал из Бонна, где изучал технологию угольной добычи. He had previously spent two years at Cambridge. А до этого два года проучился в Кембридже. Now he had become a first lieutenant in a smart regiment, so he could mock at everything more becomingly in uniform. Теперь, облачившись в лейтенантскую форму, он с большим форсом осмеивал все на свете. Clifford Chatterley was more upper-class than Connie. Принадлежал он, несомненно, к кругам высшим, нежели Конни. Connie was well-to-do intelligentsia, but he was aristocracy. Та - из зажиточной интеллигентской среды, Клиффорд - из аристократии. Not the big sort, but still it. Не ахти какой знатной, но все же. His father was a baronet, and his mother had been a viscount's daughter. Отец его носил титул баронета, мать - графская дочь. But Clifford, while he was better bred than Connie, and more 'society', was in his own way more provincial and more timid. Клиффорд, хоть и получил лучшее, чем Конни, воспитание, хоть и вращался в свете, уступал ей в широте кругозора и напористости. He was at his ease in the narrow 'great world', that is, landed aristocracy society, but he was shy and nervous of all that other big world which consists of the vast hordes of the middle and lower classes, and foreigners. В узком кругу помещиков-аристократов, "сливок общества" он чувствовал себя, как рыба в воде, но с низшими сословиями - ордами простолюдинов и иноземцами - он терялся, робел. If the truth must be told, he was just a little bit frightened of middle-and lower-class humanity, and of foreigners not of his own class. Да, если уж говорить начистоту, "низы" пугали его. He was, in some paralysing way, conscious of his own defencelessness, though he had all the defence of privilege. Он чувствовал свою беззащитность, оттого бывал скован, хотя лучшей защитой ему служило положение в обществе. Which is curious, but a phenomenon of our day. Увы, в наши дни, как ни странно, это козырь немалый. Therefore the peculiar soft assurance of a girl like Constance Reid fascinated him. Может, именно поэтому тихая, спокойная, но неизменная твердость духа привлекала его в Констанции Рид. She was so much more mistress of herself in that outer world of chaos than he was master of himself. В мире, где царит хаос, она чувствовала себя много увереннее, чем Клиффорд. Nevertheless he too was a rebel: rebelling even against his class. Нет, он отнюдь не мирился со всем, он восставал, восставал даже против аристократов. Or perhaps rebel is too strong a word; far too strong. Впрочем, "восставал", пожалуй, сильно сказано. He was only caught in the general, popular recoil of the young against convention and against any sort of real authority. Слишком сильно. Просто в ту пору его подхватила волна всеобщего среди молодежи протеста против условностей, против любой власти. Fathers were ridiculous: his own obstinate one supremely so. Как нелепо и смешно старшее поколение! А его собственный отец - вдвойне! And governments were ridiculous: our own wait-and-see sort especially so. Как нелепы и смешны чиновники! А наши трусливые и ленивые бюрократы - вдвойне! And armies were ridiculous, and old buffers of generals altogether, the red-faced Kitchener supremely. Как нелепы армии, смешны тупоголовые генералы! А красномордый Китченер - вдвойне! Even the war was ridiculous, though it did kill rather a lot of people. А до чего ж нелепа война, смешного, правда, в ней мало: гибнут тысячи и тысячи людей. In fact everything was a little ridiculous, or very ridiculous: certainly everything connected with authority, whether it were in the army or the government or the universities, was ridiculous to a degree. Если приглядеться - все в жизни нелепо и смешно, прямо обхохочешься; а там, где попахивает властью, - и подавно, будь то армия, правительство или университет. And as far as the governing class made any pretensions to govern, they were ridiculous too. А глядя, как правящий класс изо всех сил пыжится, воображая, что правит, разве удержишься от смеха? Sir Geoffrey, Clifford's father, was intensely ridiculous, chopping down his trees, and weeding men out of his colliery to shove them into the war; and himself being so safe and patriotic; but, also, spending more money on his country than he'd got. Как смешон сэр Джеффри: он рубил деревья на крепеж для окопов, увольнял рабочих, поставляя солдат для фронта. И так, не рискуя волоском с головы, являл пример патриотизма, правда, очень накладного - он в конце концов едва не обанкротился. When Miss Chatterley—Emma—came down to London from the Midlands to do some nursing work, she was very witty in a quiet way about Sir Geoffrey and his determined patriotism. Из центра страны в Лондон приехала его старшая дочь Эмма - она решила поработать сестрой милосердия. К отцовскому ура-патриотизму она отнеслась со спокойной улыбкой. Herbert, the elder brother and heir, laughed outright, though it was his trees that were falling for trench props. Зато старший сын (и наследник) Герберт смеялся отцу в лицо, хотя именно в его парке вырубались деревья. But Clifford only smiled a little uneasily. Клиффорд тоже усмехался. Но чуть смущенно. Everything was ridiculous, quite true. Верно, все в жизни нелепо. But when it came too close and oneself became ridiculous too...? Но когда нелепости врастают в твою жизнь, и сам становишься нелепым... At least people of a different class, like Connie, were earnest about something. Люди из других сословий, например Конни, жили без притворства. They believed in something. Они по крайней мере во что-то верили. They were rather earnest about the Tommies, and the threat of conscription, and the shortage of sugar and toffee for the children. Они непритворно жалели английских солдат, боялись призыва в армию, сетовали на нехватку сахара и конфет детишкам. In all these things, of course, the authorities were ridiculously at fault. Ведь во всем этом - смейся не смейся - виноваты власть предержащие. But Clifford could not take it to heart. Клиффорд всерьез об этой связи не задумывался. To him the authorities were ridiculous ab ovo, not because of toffee or Tommies. По его разумению, власть изначально нелепа и смешна, ни солдаты, ни конфеты тут ни при чем. And the authorities felt ridiculous, and behaved in a rather ridiculous fashion, and it was all a mad hatter's tea-party for a while. Меж тем правительственные чиновники, чувствуя свою нелепость и смехотворность, соответственно и поступали, и некоторое время страна жила словно в сумасшедшем доме. Till things developed over there, and Lloyd George came to save the situation over here. Пока не поменялось к лучшему положение на фронтах, пока Ллойд-Джордж не пришел к власти и не спас-таки положение. And this surpassed even ridicule, the flippant young laughed no more. Приумолкли юные острословы, неуместны стали их насмешки. In 1916 Herbert Chatterley was killed, so Clifford became heir. В 1916 году погиб Герберт Чаттерли, и наследником стал Клиффорд. He was terrified even of this. Даже такая малая ответственность напугала его. His importance as son of Sir Geoffrey, and child of Wragby, was so ingrained in him, he could never escape it. С рождения его почитали как сына сэра Джеффри, дворянского отпрыска, и участи своей ему не избежать. And yet he knew that this too, in the eyes of the vast seething world, was ridiculous. Знал он и то, что на бескрайнем и таком беспокойном белом свете всякие титулы и привилегии видятся кому желанными, а кому смешными. Now he was heir and responsible for Wragby. И вот теперь он наследник и отвечает за судьбу родового гнезда. Was that not terrible? and also splendid and at the same time, perhaps, purely absurd? Как не испугаться?! Но в то же время он упивался своим барством. Может, это глупое тщеславие? Sir Geoffrey would have none of the absurdity. Для сэра Джеффри, разумеется, самая мысль о тщеславии показалась бы кощунственной. He was pale and tense, withdrawn into himself, and obstinately determined to save his country and his own position, let it be Lloyd George or who it might. Он ходил бледный, деланно спокойный, погруженный в собственные замыслы: во что бы то ни стало спасти свою родину и свое положение - при правительстве Ллойд-Джорджа или при каком ином - не важно. So cut off he was, so divorced from the England that was really England, so utterly incapable, that he even thought well of Horatio Bottomley. Он так плохо представлял себе истинную Англию, так был оторван от сиюминутных ее забот, что держался доброго мнения даже о политиканах-прохвостах! Sir Geoffrey stood for England and Lloyd George as his forebears had stood for England and St George: and he never knew there was a difference. Сэр Джеффри верил в Англию и Ллойд-Джорджа; как его предки издревле верили в Англию и Г еоргия-Победоносца. Чаттерли-старший этой маленькой разницы так и не заметил. So Sir Geoffrey felled timber and stood for Lloyd George and England, England and Lloyd George. Он знай себе валил лес на своих угодьях и свято верил в Ллойд-Джорджа и Англию, в Англию и... Ллойд-Джорджа. And he wanted Clifford to marry and produce an heir. Он очень хотел, чтобы Клиффорд женился и произвел наследника. Clifford felt his father was a hopeless anachronism. Прямо средневековье какое-то, думал Клиффорд. But wherein was he himself any further ahead, except in a wincing sense of the ridiculousness of everything, and the paramount ridiculousness of his own position? Впрочем, далеко ли он ушел сам, разве что в язвительных насмешках над нелепой жизнью и над собственным смехотворным положением. For willy-nilly he took his baronetcy and Wragby with the last seriousness. Хочешь не хочешь, а пришлось ему, сдерживая глумливый смех, смириться: принимать ему и титул баронета, и родовую усадьбу Рагби. The gay excitement had gone out of the war...dead. Война в два счета покончила с беспечным весельем мирных дней. Too much death and horror. Кругом смерть, кровь... A man needed support arid comfort. Мужчине хотелось уюта, поддержки. A man needed to have an anchor in the safe world. Мужчине хотелось в тихую гавань, где можно бросить якорь. A man needed a wife. Мужчине хотелось жениться. The Chatterleys, two brothers and a sister, had lived curiously isolated, shut in with one another at Wragby, in spite of all their connexions. Странное дело: несмотря на многочисленные знакомства, младшие Чаттерли (Г ерберт, Клиффорд и Эмма) жили в Рагби весьма обособленно, довольствуясь обществом друг друга. A sense of isolation intensified the family tie, a sense of the weakness of their position, a sense of defencelessness, in spite of, or because of, the title and the land. Семейные узы крепли: все трое чувствовали свою обособленность, шаткость своего положения среди людей (титул и земли скорее способствовали тому, нежели защищали). They were cut off from those industrial Midlands in which they passed their lives. Жили они вроде бы и в самом промышленном сердце Англии, однако пульс их жизни был совсем иной. And they were cut off from their own class by the brooding, obstinate, shut-up nature of Sir Geoffrey, their father, whom they ridiculed, but whom they were so sensitive about. Жили они вроде бы среди таких же помещиков, как и отец, однако из-за домоседства, замкнутости и упрямства они так и не сблизились с соседями. Дети, хотя и нежно любили отца, частенько подсмеивались над его тяжелым нравом. The three had said they would all live together always. Они поставили прожить всю жизнь неразлучной троицей. But now Herbert was dead, and Sir Geoffrey wanted Clifford to marry. Но вот погиб Герберт, и сэр Джеффри все надежды связал с женитьбой младшего сына. Sir Geoffrey barely mentioned it: he spoke very little. Нет, разговора об этом старик не заводил, он вообще был скуп на слова. But his silent, brooding insistence that it should be so was hard for Clifford to bear up against. Но его задумчивый взгляд, тяжелые, неспешные шаги, исполненное смысла молчание нудили Клиффорда пуще всяких попреков. But Emma said No! Его браку, впрочем, решительно воспротивилась Эмма. She was ten years older than Clifford, and she felt his marrying would be a desertion and a betrayal of what the young ones of the family had stood for. Была она десятью годами старше и считала: женится Клиффорд - значит, предаст и опорочит некогда изъявленную волю троих юных Чаттерли. Clifford married Connie, nevertheless, and had his month's honeymoon with her. Все же Клиффорд женился на Конни и успел провести с ней медовый месяц. It was the terrible year 1917, and they were intimate as two people who stand together on a sinking ship. Страшный 1917 год сблизил их - так вмиг сближаются пассажиры на палубе тонущего корабля. He had been virgin when he married: and the sex part did not mean much to him. До женитьбы Клиффорд не спал с женщинами, а плотские утехи значили для него очень и очень мало. They were so close, he and she, apart from that. А душевная близость с женой не нарушила его девства. And Connie exulted a little in this intimacy which was beyond sex, and beyond a man's 'satisfaction'. Конни даже обрадовалась: вот истинная любовь, выше всяких там сексуальных отношений, выше "удовлетворения страсти". Clifford anyhow was not just keen on his 'satisfaction', as so many men seemed to be. Клиффорд, собственно, и не домогался никакого удовлетворения, не в пример многим и многим мужчинам. No, the intimacy was deeper, more personal than that. Его близость с Конни глубже, интимнее близости половой, которая нечто далеко не обязательное, второстепенное. And sex was merely an accident, or an adjunct, one of the curious obsolete, organic processes which persisted in its own clumsiness, but was not really necessary. Так, допотопная и смехотворно нелепая биологическая реакция, назойливо заявляющая о себе, а меж тем надобность в ней давно отпала. Though Connie did want children: if only to fortify her against her sister-in-law Emma. А Конни мечтала о ребенке. Хотя бы для того, чтобы утвердиться перед золовкой. But early in 1918 Clifford was shipped home smashed, and there was no child. Нов начале 1918 года Клиффорда привезли домой, что называется, еле-еле душа в теле. Детей ждать не приходилось. And Sir Geoffrey died of chagrin. Сэр Джеффри не вынес горя и умер. Chapter 2 2 Connie and Clifford came home to Wragby in the autumn of 1920. Осенью 1920 года Конни и Клиффорд вернулись в Рагби. Miss Chatterley, still disgusted at her brother's defection, had departed and was living in a little flat in London. Сестра Клиффорда так и не простила ему "предательства" и поселилась в Лондоне, в маленькой квартирке. Wragby was a long low old house in brown stone, begun about the middle of the eighteenth century, and added on to, till it was a warren of a place without much distinction. Усадьба Рагби - старый приземистый и долгий дом, сложенный из песчаника, - стояла давно, с середины восемнадцатого века. С той поры к дому все лепились и лепились бесчисленные пристройки, и теперь дом являл собою скорее муравейник, нежели дворянское гнездо. It stood on an eminence in a rather line old park of oak trees, but alas, one could see in the near distance the chimney of Tevershall pit, with its clouds of steam and smoke, and on the damp, hazy distance of the hill the raw straggle of Tevershall village, a village which began almost at the park gates, and trailed in utter hopeless ugliness for a long and gruesome mile: houses, rows of wretched, small, begrimed, brick houses, with black slate roofs for lids, sharp angles and wilful, blank dreariness. Стояла усадьба на всхолмлении посреди дубравы, но прямо за ней, увы, дымила и чадила огромная труба - там уже главенствовала шахта Тивершолл, а у подножья холма, прямо от усадебных ворот начиналась деревня, тоже Тивершолл - тонувшая в сыром мареве. Собственно деревушку составляли унылые и безобразные домишки, разбросанные там и сям на добрую милю. Тесные, убогие, прокопченные дома из кирпича, крытые почерневшим шифером. Фасады их напоминали искаженные безысходной злобой лица. Connie was accustomed to Kensington or the Scotch hills or the Sussex downs: that was her England. Конни была более привычна к другой Англии: к Кенсингтону, к горам Шотландии, к долинам Сассекса. With the stoicism of the young she took in the utter, soulless ugliness of the coal-and-iron Midlands at a glance, and left it at what it was: unbelievable and not to be thought about. Но и чудовищно бездушное уродство шахтерского "сердца Англии" приняла с присущими всем молодым твердостью и решимостью. Приняла сразу. Взглянула и решила - точно отрезала: и лучше об этом и не думать, хотя такое и в страшном сне не приснится. From the rather dismal rooms at Wragby she heard the rattle-rattle of the screens at the pit, the puff of the winding-engine, the clink-clink of shunting trucks, and the hoarse little whistle of the colliery locomotives. Из тоскливых усадебных покоев ей было слышно, как лязгают огромные сита на сортировке, как тяжко вздыхает и отдувается подъемник, как громыхают вагонетки, как хрипло в изнеможении гудят шахтовые паровозы. Tevershall pit-bank was burning, had been burning for years, and it would cost thousands to put it out. Огонь уже долгие годы пожирал устье шахты Тивершолл, но погасить его - накладно. So it had to burn. Так и горел огромный факел денно и нощно. And when the wind was that way, which was often, the house was full of the stench of this sulphurous combustion of the earth's excrement. А подует ветер в сторону дома (что не редкость), и усадьба наполнялась удушливой серной вонью испражнений Земли. But even on windless days the air always smelt of something under-earth: sulphur, iron, coal, or acid. Да и в безветренный день тянет чем-то подземным: серой, железом, углем и еще чем-то кислым. And even on the Christmas roses the smuts settled persistently, incredible, like black manna from the skies of doom. Даже розы, выращенные к Рождеству, каждый раз покрываются копотью, как черной манной с небес в Судный день. Глазам своим не поверишь. Well, there it was: fated like the rest of things! It was rather awful, but why kick? You couldn't kick it away. Увы, это так: здешний край обречен! Конечно, это ужасно, но стоит ли вставать на дыбы? It just went on. Life, like all the rest! Жизнь идет своим чередом, ее не остановишь. On the low dark ceiling of cloud at night red blotches burned and quavered, dappling and swelling and contracting, like burns that give pain. На низких полночных тучах загорались красные точки, играли огненные блики, то надувались пузырями, то лопались, как волдыри после ожога, оставляя непреходящую боль. It was the furnaces. То были шахтные печи. At first they fascinated Connie with a sort of horror; she felt she was living underground. Поначалу они завораживали и пугали Конни, ей казалось, что она живет в преисподней. Then she got used to them. Но обвыклась. And in the morning it rained. Почти каждое утро встречало ее нудным дождем. Clifford professed to like Wragby better than London. Клиффорд же во всеуслышанье заявлял, что Рагби ему больше по душе, нежели Лондон. This country had a grim will of its own, and the people had guts. В этом краю таилась своя угрюмая сила, жили крепкие, с характером, люди. Connie wondered what else they had: certainly neither eyes nor minds. А что еще, кроме характера, есть у этих людей, думала Конни. Ничего. The people were as haggard, shapeless, and dreary as the countryside, and as unfriendly. Пустые глаза, пустые головы. Люди под стать своей земле: изможденные, мрачные, безобразные, недружелюбные. Only there was something in their deep-mouthed slurring of the dialect, and the thresh-thresh of their hob-nailed pit-boots as they trailed home in gangs on the asphalt from work, that was terrible and a bit mysterious. А еще таилась страшная неразгаданность и в гортанном их говоре, и в шарканье тяжелых башмаков с подковками, когда тянулись по асфальтовой дороге с работы группы шахтеров. There had been no welcome home for the young squire, no festivities, no deputation, not even a single flower. Ни торжественной встречи, ни празднества по случаю возвращения молодого хозяина селяне не устроили. Никто не пришел приветить его, не принес цветов. Only a dank ride in a motor-car up a dark, damp drive, burrowing through gloomy trees, out to the slope of the park where grey damp sheep were feeding, to the knoll where the house spread its dark brown facade, and the housekeeper and her husband were hovering, like unsure tenants on the face of the earth, ready to stammer a welcome. И пришлось уныло трястись в машине под дождем по мокрой, темной, обсаженной угрюмыми деревцами аллее; на холме, где начинался парк, паслись овцы; чуть выше раскинулась мрачная усадьба. У подъезда, как загостившиеся и в доме, и на земле постояльцы, робко переминались с ноги на ногу экономка и ее супруг, готовясь произнести кургузое приветствие. There was no communication between Wragby Hall and Tevershall village, none. Обитатели усадьбы и деревни не общались -решительно и бесповоротно. No caps were touched, no curtseys bobbed. Встречая господ, мужчины не снимали шапок, женщины не приседали в полупоклоне. The colliers merely stared; the tradesmen lifted their caps to Connie as to an acquaintance, and nodded awkwardly to Clifford; that was all. Шахтеры лишь глазели на хозяев; торговцы кивали Клиффорду, как знакомцу (хоть и смущались при этом), и чуть приподнимали шапки, здороваясь с Конни. Вот и все почести. Gulf impassable, and a quiet sort of resentment on either side. Непреодолимая пропасть пролегла между господами и простолюдинами. А еще их разделяло скрытое презрение друг к другу. At first Connie suffered from the steady drizzle of resentment that came from the village. Первые дни Конни очень страдала от этого чувства, изморосью висевшего в деревенском воздухе. Then she hardened herself to it, and it became a sort of tonic, something to live up to. Потом закалила сердце и да
Шрифт
Фон