Наугад поводив рукой по стене вдоль двери, Долгов нащупал выключатель и нажал кнопку.
Вспыхнул свет.
Неяркий, несильный свет – несколько тусклых лампочек на длинных проводах, свисающих из темноты.
Ангар был пуст. Его пространство казалось бесконечным. Глянув вверх, Долгов не увидел покатого потолка, там затаилась темнота, а посмотрев вдоль ангара, он не увидел его конца. Не потому что ангар был так уж велик, нет, просто слабый свет лампочек не достигал противоположной стены.
Николай Петрович Долгов внимательно, даже с придирчивостью осмотрелся. Так может вести себя хозяин, вернувшийся после долгого отсутствия. Как ни странно это может показаться, но за недолгие минуты, пока он входил с улицы, проникал внутрь ангара, оглядывался по сторонам, у Долгова возникло чувство, будто он уже владеет всем этим.
Ему не понравились доски, разбросанные по полу, какие-то разбитые ящики, ребристая арматура. И лампочки не понравились – слабоваты, да и висят редко, не мешало бы их отражателями усилить.
Пройдя до противоположной стены, он и там обнаружил дверь – она тоже оказалась незапертой. Неизвестный хозяин как бы сознательно оставил все нараспашку, предлагая любому осмотреть ангар, присмотреться, попризадуматься.
Выйдя на яркий слепящий свет, Николай Петрович убедился, что участок продолжается и дальше, есть место, есть пространство, на котором при желании вполне можно разместить еще такой же ангар. Если возникнет надобность, если тесновато кому-то покажется в этом арочном помещении.
– Так, – произнес Николай Петрович, закрывая за собой калитку, вставляя в ржавые петельки такой же ржавый замочек, обнаруженный им на полу в ангаре. По-хозяйски уже закрыл калитку, нечего здесь, дескать, шастать кому попало. Присмотревшись еще раз к объявлению на калитке, Долгов обнаружил там телефон, по которому можно позвонить и поинтересоваться всякими подробностями. Объявление он сорвал, чтобы не глазели на него люди корыстные и бестолковые.
Есть, дескать, у этого помещения хозяин, есть.
А потом наступил месяц, в течение которого Николай Петрович Долгов сам, собственными руками перевернул свою жизнь до основания. От прежней не осталось ничегошеньки.
Прежде всего он встретился с хозяином ангара и распил с ним бутылку водки. А когда закончилась вторая, выяснилось, что все спорные вопросы между ними решены ко взаимному удовольствию и взаимной выгоде. Далее Николай Петрович совершил нечто отчаянное и почти безрассудное – продал свою трехкомнатную квартиру в Москве, продал быстро, без колебаний, а к тому же еще и удачно. Квартира была в районе метро «Аэропорт», а это сейчас едва ли не самый желанный для всех район, продал по цене втрое большей, нежели когда-то купил, а купил он ее на последние деньги лет пять назад. С тех пор изменилось многое – квартира оказалась необыкновенно привлекательной, и двести тысяч долларов ему отдали легко и быстро.
Этих денег хватило на ангар с участком. Долгов все проделал с какой-то странной для него самого устремленностью. Он не раздумывал, не колебался, казалось, все, что нужно сделать, давно расписано на каком-то плане, и ему оставалось только действовать, как уже было сказано – отчаянно и безрассудно.
Однажды утром, пройдя по улочкам Немчиновки, он собрал десяток таджиков, шатающихся без дела в поисках заработка, и привел их в ангар. За неделю, несмотря на восточную лень, они привели ангар и все, что к нему прилегало, в порядок, мусор ссыпали в целлофановые мешки и вывезли в неизвестном направлении. Зачем ему было знать, куда водитель отвезет мусор, где сбросит и как потом будет удирать с этого места, – это были уже не долговские проблемы. Он шел дальше, рассекая немчиновский воздух крепким своим пятидесятилетним телом.
Откуда-то ему было известно, куда идти, кого искать, сколько денег предлагать и на какую сумму соглашаться. Откуда? От кого? Он никогда не занимался подобными делами, но оказалось, что жизнь, сама жизнь, и в очевидных, и в тайных своих проявлениях, подготовила его, забросила на платформу «Ромашково» и подсунула, прямо под нос сунула прекрасный, совершенно новенький ангар, который прежний хозяин привез откуда-то из благополучных франко-германских стран, соорудил и тут же потерял к нему всякий интерес.
Так бывает.
Так бывает гораздо чаще, чем может показаться. Касается ли это ангара, женщины, едва начатого романа, который неожиданно исчерпывает себя на двадцатой странице.
Знакомо, ребята, знакомо.
Встретив как-то на немчиновской платформе нескольких хохлов-западенцев, которые с унылой безнадежностью распивали из горлышек плохое теплое пиво, Долгов угостил их пивом хорошим и холодным. И тут же договорился – хохлы за неделю сложили ему забор с кирпичными столбиками, с железными воротами, врезали в них калитку и забетонировали подъезд от дороги к ангару.
Хохлам негде было ночевать, и Долгов, не раздумывая, купил пять раскладушек с матрацами и всех их уложил в ангаре. И не брал с них ни копейки за ночлег. Хохлы были счастливы и уже не пили плохое теплое пиво на немчиновской платформе. Они пили хорошее холодное пиво прямо в ангаре и, как уже говорилось, были счастливы.
Соорудив забор, установив по отвесу вертикально столбики, закончив бетонировать подъезд, хохлы с утра следующего дня принялись сооружать застекленную выгородку в самом ангаре, где через некоторое время получился кабинет Николая Петровича Долгова, там же разместился стол бухгалтера, чуть побольше стол заместителя – никого из этих людей еще не было, но они будут, будут, будут!
Николай Петрович Долгов нисколько в этом не сомневался. А чего ему сомневаться, если бухгалтером у него должна быть родная жена Катя, она же секретаршей, а заместитель...
Был на примете и заместитель. Как-то ожидая электричку на Белорусском вокзале, в одной полуподвальной забегаловке за кружкой пива он познакомился с бойким молодым человеком – его звали не то Валентин Евгеньевич, не то Евгений Валентинович, неважно. С тех пор они несколько раз случайно встречались в той же забегаловке. Валентин или Евгений, как там его, рассказал Николаю Петровичу кучу занятных историй и в общем как-то приглянулся. Он оказался почтителен, исполнителен и даже предупредителен чуть больше, чем это требовалось. Такой уж человек, куда деваться. Все эти качества были не самыми плохими и вроде не должны были мешать ему исполнять свои обязанности. А в его обязанности, по мысли Долгова, могли войти снабжение, сбыт и реализация продукции.
Короче – взял Долгов себе в заместители Епихина Валентина Евгеньевича. Взял.
Теперь о продукции.
Затеял Долгов мебельное производство. Простенькие диваны, кресла, столы для дач, табуретки, стульчики и прочую мебельную мелочовку вроде полочек, подставочек, тумбочек. В ближнем и дальнем Подмосковье все это находило сбыт устойчивый, надежный и постоянный. Николай Петрович не жадничал, цены назначал божеские, хотя заместитель не всегда одобрял такую политику, называя это попросту расточительством. Не один раз предлагал он Долгову поднять цены, но Николай Петрович не уступал, понимая, что сбыт сразу упадет. А пока фирма действовала, он не хотел рисковать.
И правильно, наверное, делал. Чего там дурака валять – цены он, конечно, повышал, но настолько плавно и незаметно, что это ни у кого не вызывало нареканий – ни у оптовых покупателей, ни у физических лиц, как ныне стали выражаться даже самые простые наши граждане.
С тех пор прошло пять лет.
И наступил сегодняшний день.
Тот самый день, когда Валентин Евгеньевич Епихин спустился в полуподвальную забегаловку и случайно услышал, а услышав, записал номер телефона некоего Михася, которого он как-то угостил кружкой пива в этом самом месте. Вообще-то он тогда угостил двух бедолаг – Михася и его приятеля Алика, но это уже большого значения не имеет.
Главное – телефон записал.
И одним только этим, вроде бы невинным поступком, за который никто не мог его упрекнуть, он запустил, запустил сложный механизм, чреватый, между прочим, последствиями рисковыми и непредсказуемыми. В результате все те преступления и злодейства, невидимые и как бы еще несуществующие, таившиеся в темных подворотнях душ слабых и завистливых, так вот, эти самые преступления и злодейства, словно глотнув свежей, дымящейся крови, вдруг обрели силу, желание действовать и вмешиваться в дела человеческие.
И началось.
У Валентина Евгеньевича Епихина была привычка, о которой никто не знал, это была внутренняя его привычка или, можно сказать, внутреннего пользования. Что бы он ни делал, как бы ни поступал, какие бы слова ни произносил, он тут же про себя объяснял сказанное или сделанное некоему человеку, который когда-нибудь в будущем потребует у него объяснений. И Епихин заранее оправдывался и доказывал свою невиновность.