Зорич Александр На сладкое
Александр Зорич
На сладкое
"В правление императора Таная
Незлобивого отнюдь не всякий
гость мог досидеть до конца
торжественного приема - таковы
были игры, таково было угощение."
"Полная история". Вакк Акийорский
- Как вам нравится наш коронованный шут? - скроив подобие доверительной улыбки, спросил у Динноталюца его сосед слева.
Посол оторвался от сочного фаршированного каплуна и покосился на сидевшего рядом Главного Гонца, который всем своим видом демонстрировал полную непричастность к готовому завязаться разговору: нашептывая на ухо нечто занятное даме с высокой прической, скрепленной заколками в виде миниатюрных оленьих рожек, он одной рукой деятельно восполнял недостаток спаржи в своей тарелке, а другой - утирал жир с заостренного наподобие носка щегольской туфли подбородка. Несмотря на это, у Динноталюца не возникало и тени сомнения в том, что его ответ будет по крупицам отобран чутким Гонцом из общей гулкой тарабарщины, создаваемой придворными чревоугодниками в стенах Обеденного Покоя, и до поры отложен в одной из чистеньких комнаток той части его памяти, где предписано храниться всему, имеющему касательство к исполнению обязанностей сановника высшего ранга.
Подготовленная за то время, которое потребовалось послу, чтобы непринужденно пригубить два глотка вина из кубка суэддетской работы, возмущенная отповедь прозвучала тем лучше, что выпитый перед этим гортело придал его голосу необходимой искренности:
- Шут!? Позвольте узнать, кто вы, собственно говоря, такой, чтобы отзываться о своем государе столь возмутительным образом?
Вопреки ожиданиям, риторическое любопытство Динноталюца было удовлетворено Главным Гонцом, бросившим, даже не глядя в его сторону:
- Шут Саф, любимчик нашего государя.
Будто приветствуя недоумение посла, Саф оживленно закивал головой и набил рот сразу тремя жареными пеночками, желая, видимо, избавить себя от необходимости вдаваться в какие-либо подробности. Динноталюц собрался было облегченно рассмеяться и, пользуясь случаем, как-нибудь сгладить плохое, как ему мнилось, впечатление, произведенное на сотрапезников попыткой одернуть поддельного невежу, но Главный Гонец, внезапно посмотрев на посла в упор, тем ревнивым тоном, который обычно призван предостеречь собеседника от отрицательного ответа, осведомился:
- Так вам нравится наш коронованный шут?
Эти слова, такие легкие и естественные в устах императорского любимца, низкородной твари, которая вчера, быть может, зазывала матросов с варанских галер насладиться прелестями небескорыстной любви на площади Одинора, сегодня носит шелковые рубахи со стрельчатым золотым шитьем и пользуется столовым прибором ценою в месячную выручку всех веселых домов площади Одинора, а завтра из-за нескольких строчек подметного письма, состряпанного будто бы иностранцем ("... а еще хочу сообщу вашу милостивую гиазиру лезущую в никакие ворота известием..."), станет очередной жертвой самосуда обитателей площади Одинора, эти же самые слова, сказанные Главным Гонцом, казались фразой на чужом наречии, которая, по невозможному стечению обстоятельств, в точности повторяет звучание тарского языка, вместе с тем заключая в себе иной, быть может совершенно безобидный, смысл. Его надлежало разыскать без промедления, поскольку трепетом ажурных крыльев стрекозы, борющейся с утренней одурью, к Динноталюцу вновь возвращалось предобморочное состояние, испытанное в тронном зале неоднократно, но все же не обретшее привычный вкус, позволяющий безошибочно распознать страх перед чернотой дверного проема, ведущего в комнату жены, или боязнь поскользнуться на мокрых ступенях лестницы из неотвязного сновидения, и эта непривычность лишала посла надежды укрыться за одной из знакомых шторок, изобретенных им, чтобы ограждать душевное спокойствие от посягательств беспокойного рассудка. Динноталюцу хватало смелости признаться себе в том, что толкователь (он не был полностью уверен в существовании этих людей и чем больше доходило в город слухов об обычаях тарских поединков, тем слаще замирало сердце перед не просто непостижимо сложным, но еще и восхитительно запутанным строением Империи) из него получается никудышный, но не доставало отчаяния, чтобы вовсе оставить попытки понять чужое наречие, которым воспользовался Главный Гонец с целью показать, как посредством губ и языка можно вылепить из воздуха нечто недопустимое. В итоге поспешного перебора вариантов Динноталюц пришел к заключению, что ему следует рассматривать плод стараний своего недоброжелателя (он силился убедить себя в беспристрастности Главного Гонца, но самые несокрушимые доводы лопались, как грибы-дождевики и выпускали в лицо облачко горькой пыли при мысли о зловещем жужжании шершней, которым полнилось его вчерашнее "южжжанин") как приглашение к игре, именуемой "Либо я умалишенный, либо вы - болван" или чуть-чуть иначе: "Я, конечно, умалишенный, но зато вы - болван".
Выбрав первое, он наколол на вилку маринованную улитку и, завороженно созерцая лакомый пепельно-сизый мясной комочек, произнес:
- Ваш государь само великолепие.
Саф неприлично захохотал, поперхнулся и, сплевывая мелкоскопические птичьи кости, заговорил сквозь душивший его кашель:
- "Само...", кха-кха..., "...великолепие"! ...кха... Лучше не... кха-кха... скажешь... кха-кха-кха...
В это время с другого конца стола, который возглавлялся императором и его супругой, полностью невидимыми из-за порядочного расстояния ("...в полет быстроперой стрелы", как выразился бы Аллеротет Древний), помноженного на завалы сытной еды и изысканной снеди, докатилась волна здравицы, провозглашаемой в честь посольства из Орина, чьим единственным представителем на сегодняшнем торжестве был Динноталюц. Когда над столом взметнулись пятьсот кубков ("Здесь каждый, решительно каждый - даже женщина - переодетый гвардеец. Иначе как объяснить эту слаженность, эту монолитную согласованность действий?", - попытался развеселить сам себя посол), ему показалось, что все, включая тех, для кого он не существовал по той же причине, по которой для него не существовал император, обратили к нему свои беззастенчивые, безразличные, неприязненные взоры и даже огромная соусница откровенно уставилась на посла восемью паучьими глазами-карбункулами. Динноталюц заулыбался в меру своего подавленного состояния и, привстав настолько, насколько это допускалось неподъемным стулом, мешающим до конца распрямить ноги в коленях и тем самым склоняющим его принять нелепую позу человека, получившего легкий тычок под дых, ответил неглубоким поклоном на доносящиеся отовсюду возгласы "Здоровье гостя!"
- Да-да, ваше здоровье, - согласился Саф, глядя, как Динноталюц, придерживаясь рукой за высокую спинку стула, возвращается в исходное положение. И, понизив голос, пробормотал, будто размышляя сам с собой:
- Но не повредит ли ему выпитое? Как вы думаете, Хармана?
Последнее было сказано очень громко - так, что дама с высокой прической, недавняя собеседница или, точнее, слушательница Главного Гонца, вздрогнула и, не понимая откуда ей послышался оклик, суетно завертела головой из стороны в сторону, посылая в проблесках серебра своих охотничьих заколок тайные знаки послу или другому счастливцу. "Наверное, Главному Гонцу", пронеслось в голове у Динноталюца, в хмельном отстранении наблюдавшему, как она, наконец, признала в шуте источник непонятного ей вопроса, придала своему лицу вежливое, нет, заискивающее, выражение и сказала то, ради чего, пожалуй, можно было и не отвлекать ее от созерцания холеных ногтей, которыми она только что любовалась так, словно каждый представлял собой захватанную семейную реликвию.
- О чем? - переспросил Саф, беспощадно обнажив суть длинной и сбивчивой фразы, обряженной Харманой в пышные одежды этикета.
- О том, сладенькая, - продолжил он, слащаво протягивая "а", - что ваш милый друг-дружочек, воспользовавшись рассеянностью нашего гостя, подсыпал ему в вино какую-то пакость. Похоже, небезвредную.
К удивлению посла, который еще не успел как следует вдуматься в услышанное, и благодаря этому не видел необходимости обращаться к шуту за разъяснениями (он счел возможным до поры удовольствоваться лишь поверхностным осмотром чарующей внутренности чаши, не решаясь пустить в ход обоняние), Главный Гонец отнесся к обвинению Сафа как к должному. Он молча отложил вилку, тщательно промакнул свой породистый подбородок и, как образцовый завсегдатай имперского театра, сложил руки на животе, готовясь скорее наблюдать за происходящим, нежели принимать в нем сколько-нибудь деятельное участие. Хармана же (которой по логике вещей сейчас предстояло притворно испугаться за судьбу Динноталюца или недоверчиво промолвить "Не может быть!") с удачно подобранной степенью неискренности призналась: