— Я знаю этот нож, — сказал Худолей. — Пользовался иногда. Но для кухонных надобностей такие ножи не годятся — слишком острые.
— А ты им что делал?
— Колбасу резал, яблоки, хлеб. А здесь, похоже, сонная артерия перерезана.
Участковый диковато смотрел на Худолея, ничего не понимая. В конце концов он, видимо, решил, что Пафнутьев привел с собой подозреваемого и тот сейчас, попросту говоря, колется. Стараясь не привлекать к себе внимания, участковый медленно сдвинулся в сторону, попятился и стал у входа в прихожую, перекрыв возможный путь бегства убийцы. Поймав взгляд слесаря, он кивнул ему: дескать, и ты становись рядом, мало ли чего.
— Ты ее знаешь? — спросил Пафнутьев.
— Не могу сказать твердо... Вроде видел как-то... Я к Свете пришел, а у нее сидела подружка... Может быть, эта самая...
— Тут явные следы борьбы, — Пафнутьев обвел взглядом комнату. На полу валялись осколки разбитой чашки, лежала початая бутылка с остатками вина, опрокинутый стул был отброшен к окну, в зажатой руке убитой женщины был окровавленный лоскут не то платья, не то ночной рубашки. — Твоя Света, — Пафнутьев исподлобья посмотрел на Худолея, — темпераментная девочка?
— В самый раз, — холодновато ответил Худолей.
— Это хорошо, — одобрил Пафнутьев.
— Есть мысли, Паша?
— Понимаешь, Валя, женское убийство какое-то... Нож в шею, причем нож хорошо тебе знакомый, заточенный гораздо лучше, чем это требуется для кухонных надобностей...
— Мужчины так не убивают?
— По-всякому бывает, сам знаешь. Но вот так... Мужчины бьют бутылкой по голове, душат чулками и колготками, выбрасывают из окон, в сердце бьют ножом, в спину... Квартиру поджигают, газ взрывают... Опять же бутылка недопитая... Посмотри, она лежит на боку, а в ней еще вина не меньше трети осталось... Мужчины обычно выпивают до дна, такая у них привычка, они к выпивке относятся более ответственно. Конфетные обертки вокруг... Мы их фантиками называли. Ты когда-нибудь собирал фантики?
— Собирал, — кивнул Худолей. — Моя коллекция до сих пор цела. Приходи, покажу.
— Приду обязательно. Смотри... Из выпивки — вино, да и то недопитое, из закуски — конфеты, трюфели называются, хорошие конфеты, из дорогих. И вино не самое плохое, каберне, да еще и не наше... Кстати, у нее, — Пафнутьев кивнул в сторону трупа, — в руке обрывок какой-то женской одежки. Тебе не знаком этот лоскут?
— Знаком.
— Ты раньше где-нибудь видел эту ткань в мелкий голубой цветочек? Незабудками их называют.
— Да, это незабудки, — каким-то мертвым голосом проговорил Худолей.
— Валя, мой вопрос в другом... Ты видел эти незабудки раньше?
— Паша, я ведь уже ответил — видел.
— Где? На ком? Когда?
— На Свете.
— Блузка?
— Нет, ночная рубашка.
— Представляю, — негромко проворчал Пафнутьев, но Худолей услышал его слова.
— Что ты, Паша, представляешь?
— Как она выглядела в этой рубашке.
— И как она выглядела?
— Потрясающе.
— Ты прав, Паша.
Пафнутьев походил по комнате, заглядывая в шкафы, под диван, встав на стул, раскрыл дверцы антресоли, осмотрел ванную, а возвращаясь в комнату, наткнулся на бестолково замерших у двери участкового и слесаря.
— А, вы еще здесь... Тогда поступим так... Я сейчас составлю протокол, отражу в нем все, что мы увидели, услышали, унюхали... Вы подпишете, а потом мы с Худолеем прибудем сюда уже для более внимательного осмотра — с инструментом, бригадой, увеличительными стеклами. Да, Валя?
— Как скажешь, Паша.
— А скажу я вот что... Я здесь не увидел чемодана, дорожной сумки или хотя бы авоськи. Света вышла из этой квартиры, рассчитывая вскоре вернуться? Или же она бежала, прихватив необходимые вещи? Другими словами... Она уходила, оставляя труп за спиной, или же труп появился позже и без ее участия?
— Я уже думал над этим, Паша... Она ушла, прихватив все необходимое. Все эти тюбики-шмубики, трусики-шмусики, платья-шматья и так далее.
— Значит, оставила за спиной труп.
— Получается, что так, — уныло согласился Худолей.
— И еще одно... Посмотри, нож зажат в руке этой несчастной, она держит его за лезвие. Как это могло получиться?
— Паша, — беспомощно проговорил Худолей, — я не знаю.
— Ей нанесли удар, собирались нанести еще один, но она, схватив нож за лезвие, сумела его вырвать из рук убийцы... Такое течение событий ты допускаешь?
— Не исключено, — в голосе Худолея появилось усталое безразличие. Он отвечал на вопросы, высказывал приходящие на ум предположения, но обычного азарта не было, он словно выдавливал из себя слова, чтобы хоть что-то отвечать Пафнутьеву. — Паша. — Худолей помолчал. — Освободи меня от этого дела... Да я, видимо, и не имею права им заниматься... По причине личной заинтересованности.
— Похоже на то, — согласился Пафнутьев. — Но я тебя не отстраняю. Более того, у тебя появляется уйма времени, чтобы заняться только этим. Без необходимости отчитываться в каждом своем поступке и решении.
— Понял, — кивнул Худолей.
— Кстати, а где остатки рубашки с незабудками? — Пафнутьев еще раз обвел комнату взглядом.
— Я их тоже не вижу. — Худолей уже все осмотрел в поисках злополучной ночной рубашки.
— Видимо, с собой прихватила. А вырвать из мертвой руки окровавленный лоскут не решилась.
— Видимо, — сказал Худолей.
Тут же, не выходя из комнаты, Пафнутьев позвонил в свою контору и вызвал эксперта, фотографа, санитаров с носилками и прочими приспособлениями.
Участковый со слесарем, не выдержав зрелища и запаха, тихонько пятясь, как бы извиняясь, что оставляют Пафнутьева с Худолеем в столь неприятном месте, вышли из квартиры, спустились по лестнице, не решаясь даже вызвать лифт, словно грохот железной кабины осквернял скорбную тишину. Выглянув в окно, Пафнутьев увидел, что оба они сидели недалеко от подъезда на скамейке и, похоже, прекрасно себя чувствовали на свежем весеннем ветре, выталкивая из себя зловонный воздух, которым пропитались, пока находились в квартире.
Пафнутьев с Худолеем тоже вышли во двор и в ожидании опергруппы расположились на соседней скамейке.
— Прекрасная погода, не правда ли? — преувеличенно громко спросил Пафнутьев, сознательно нарушая печальное молчание.
— Да, что-то есть, — согласился участковый, маясь от необходимости отвечать.
— В прошлом году весна была поздняя, в это время еще снег лежал, — продолжал Пафнутьев. — А в этом году снега уже нет, похоже, и не будет.
— Скорее всего. — Участковый был растерян и даже, кажется, оскорблен столь пустым словоблудием.
— Весна нечаянно нагрянет, когда ее совсем не ждешь, — продолжал Пафнутьев. — И каждый вечер сразу станет вдруг удивительно хорош.
— Пойду к себе загляну. — Участковый поднялся и, не выдержав истязания начальственным куражом, прямо по лужам зашагал к соседнему дому.
Пафнутьев и Худолей проводили его взглядами. Похоже, участкового они и не видели, они все еще находились в комнате на третьем этаже, где лежала распластавшись девушка с темными волосами, раскрытыми глазами и трупными пятнами. Когда Пафнутьев говорил о весне, которая нечаянно может нагрянуть в самый неподходящий момент, о прошлогоднем снеге и удивительно хорошем вечере, Худолей его прекрасно понимал — Пафнутьев не слышал своих слов, они просто вытекали из него неосознанно, как вода из сломанного крана.
— Она нездешняя, — произнес наконец Пафнутьев.
— Кто? — Худолей нехотя повернул голову.
— Она, — Пафнутьев показал взглядом на окна третьего этажа. — С Украины или из Молдавии. Скорее, с Украины. Молдаванки другие.
— С чего ты взял?
— Из какого-нибудь промышленного пригорода... Донецк, Запорожье, Днепропетровск...
— Павел Николаевич! — в голосе Худолея послышались живые нотки.
— У нее длинные ногти с серебристым отливом. Такие бывают у людей, которые ведут светский образ жизни. И при таких изысканных ногтях — натруженные руки. И пятки.
— Что пятки?
— Деревенские. Не успела еще отпарить, отскоблить, отдраить. На Украине такие пятки называют порепанными. Впрочем, не исключено, что она из какого-нибудь маленького городка. Жила на земле, ходила с ведрами за водой, весной сажала картошку, а осенью собирала урожай.
— Это все можно сказать по ее пяткам?
— Пятки — это второе лицо человека. Только более искреннее. Пятками не слукавишь, не состроишь лживую гримасу. Пятки, Валя, откровенны и простодушны. Ты давно видел свои пятки? Давно с ними общался?
— Не помню... Как-то на море был... На пляже о бутылочное стекло порезал. Вот тогда и общался.
— Как впечатление?
— Пятка мне не слишком докучала, там же, на море, и зажила. С тех пор мы не встречались. Я делал свое дело, она — свое. Мы забыли друг о друге. Но знаешь, Паша, предположение насчет Украины довольно рискованное.
— А я и не настаиваю. Делюсь с тобой, как с человеком почти посторонним, в деле не участвующим по причине личной заинтересованности. Поболтали и забыли.