Дорога в Гандольфо - Роберт Ладлэм

Роберт Ладлэм Дорога в Гандольфо

От автора

«Дорога в Гандольфо» — одно из тех исключительных, чтобы не сказать безумных, творений, которые выходят из-под пера писателя разве что раз или дважды за всю его жизнь. Под воздействием то ли божественных, то ли демонических сил в голове возникает внезапно замысел, будоражащий и без того без меры богатое воображение романиста, полагающего наивно, будто потрясшая его до глубины души идея — уже сама по себе залог того, что его послужной список будет пополнен воистину бесценным произведением. Перед мысленным взором сочинителя проходят впечатляющей чередою картины, глубоко драматичные и свидетельствующие о том... Впрочем, к черту все это! Достаточно и того, что любого ошеломят они своею нетривиальностью.

И вот на столе появляются бумажные кипы. Вытирается пыль с пишущей машинки, затачиваются карандаши. Плотно прикрываются двери, и звучащая в голове музыка возносится ввысь кантатой во славу человека и природы, кои и являются объектом творческого поиска. Всепоглощающий порыв окончательно овладевает автором. Первоначальный, еще не ясный замысел, который положен был в основу будущего романа, постепенно конкретизируется, а главные персонажи повествования обретают индивидуальные черты, проявляющиеся не только в их внешности, но и в характере их поведения в конфликтных ситуациях. Фабула, по мере ее развития, все более усложняется, обрастая неожиданными и для самого писателя хитросплетениями. Работа близится к совершенству, доступному лишь истинным мастерам вроде Моцарта или того же Генделя.

Но затем вдруг происходит нечто совсем непонятное.

Автор, не в силах совладать с собою, начинает хохотать.

Что уж совсем не кстати: гениальная идея требует уважительного к себе отношения, смеха же небеса не приемлют!

Однако попробуйте поставить себя на место малого, которому слышится многоголосый хор, изрекающий старую, как и само искусство, фразу: «Да над тобой теперь смеяться будет всяк, кому не лень!»

Бедный автор обращает свой взор к покровительствующим ему музам. Но те лишь смущенно хлопают глазами. Что же такое в конечном счете приведенные выше слова? Пророчество мессии или пустая болтовня? И что станет с подвигнувшей его на труд идеей? Неужто испарится она бесследно, как клубящийся над костром дымок, устремляющийся в безоблачную голубую высь? И все, во что обратится она,—это лишь безудержный хохот?

Автор растерян. Он готов сдаться, но так много прекрасного создано им! Кроме того позади Уортергейт, когда события развивались по сценарию, не мыслимому ни для одного сочинителя, какой бы буйной фантазией он ни обладал, и от которого пришли бы в ужас все театры в Пеории.

Последнее соображение придало писателю силы, и он, восторгаясь самим собой и не страшась более нападок критики, отдает свое творение на суд жене, а сам предается трапезе, сдабривая разнообразные блюда доброй порцией мартини.

Но вскоре, к великой радости глупца, он слышит приглушенный смех, переходящий тут же в неудержимый хохот. А вслед за тем — и мудрый совет, как избежать физической расправы:

— Издавай свой роман, но под чужим именем!

Однако время неизбежно привносит в жизнь нашу оздоровляющие обстановку перемены.

А потому и нет мне долее нужды скрываться под псевдонимом.

Надеюсь, произведение это понравится вам: я так старался!

Побережье штата Коннектикут, 1982 год

Роберт Ладлэм

Часть первая

Пролог

Безбрежное людское море буквально затопило площадь Святого Петра. Многотысячная толпа застыла благоговейно в ожидании того момента, когда на балконе появится папа и, воздев руки, благословит свою паству. Время поста и молитв прошло, и теперь с минуты на минуту предвечерний Ватикан огласят удары знаменитого колокола, возвещающего начало Святого Януария, а вслед за тем по всему Риму разольется веселый перезвон, призывающий к веселью и доброжелательному отношению друг к другу. Но все это — после того, как к собравшимся обратится папа Франциск I.

Праздник — это танцы на улицах, музыка. В Треви, как и на Пьяцца-Навона, по всему дворцу, уже расставлены длинные столы, заваленные пирогами, фруктами и всевозможной домашней выпечкой. Не этому ли и учил правоверных возлюбленный всеми Франциск?

"Откройте сердца свои и дверцы шкафов соседу вашему, и да растворит и он вам свои, — возгласит папа и на сей раз. — И пусть люди всех званий и сословий поймут наконец, что все они одна семья. В дни выпавших на нашу долю тяжких испытаний, хаоса и высоких цен есть только один путь преодоления всех трудностей — через слияние с Господом Богом и проявление истинной любви к ближнему!

Пусть хоть на несколько дней исчезнут вражда и различия между людьми и будет провозглашено во всеуслышание, что все мужчины — братья, а женщины — сестры! Пусть эти братья и сестры служат опорой друг другу; а сердца их источают милосердие, благоволение и заботу. Пусть радость и горе станут общими и каждый уверует, что нет на свете силы, способной победить добро!

Обнимайтесь, пейте вино, смейтесь и плачьте, возлюбя ближнего своего и не отвергая его любви. И пусть поймет мир, что нет ничего постыдного в восторженном состоянии души. Услышан голоса сестер и ваших братьев и вникнув в смысл сказанного ими, сохраните добрые воспоминания о празднике Святого Януария и постарайтесь руководствоваться и жизни христианский доброжелательностью. Земля может стать гораздо лучшим местом, чем сейчас, и. собственно, предназначение жизни и заключается в том, чтобы добиваться этого!"

На запруженной многолюдным скопищем площади Святого Петра царила тишина. В любую секунду на балконе мог появиться пользующийся всеобщей любовью папа. преисполненный, как обычно, силы, достоинства и великой любви. Вознеся руки к небу, он благословит собравшихся. А тем самым подаст сигнал и звонарям.

В одной из высоких палат ватиканского дворца, возвышавшегося над площадью, стояли небольшими группами кардиналы, епископы и священники и, беседуя, то и дело поглядывали на сидевшего в конце залы папу. Помещение поражало великолепием красок — алых и пурпурных в сочетании с ослепительно бедой. Ну а сами священнослужители в своих живописных одеяниях и головных уборах, символизировавших высшую церковную власть, словно являли собою яркую, живую фреску.

Наместник Бога на земле папа Франциск I — полный, ширококостный, с самым что ни на есть мужицким лицом — восседал на обитом голубым бархатом троне из

слоновой кости. Рядом с ним стоял его личный секретарь, молодой негритянский священник из нью-йоркской епархии. Именно такого помощника и желал иметь папа.

Они о чем-то тихо беседовали. Папа, повернув к нему огромную голову, с безмятежным спокойствием смотрел своими большими и ласковыми карими глазами на молодого священника.

— Маннаггиа! — прошептал Франциск, прикрывая рот тяжелой крестьянской рукой. — Это безумие! Целый народ в течение недели будет пьянствовать! Каждый, кому ни вздумается, начнет заниматься любовью прямо на улице. Вы уверены в том, что мы поступаем правильно?

— Я уже дважды разговаривал, на эту тему. Может быть, вы захотите обсудить этот вопрос с ним сами? — ответил чернокожий прелат, предупредительно наклонившись к папе.

— Боже упаси! Он всегда был самым хитроумным во всей деревне!

К креслу, в котором сидел папа, приблизился один из кардиналов и, почтительно кивнув головой, увенчанной митрой, сказал мягко:

— Пора, ваше высокопреосвященство. Народ ждет вас.

— Кто?.. Ах да, конечно... Сейчас, мой добрый друг! — Франциск всегда называл его так — своим «добрым другом».

Кардинал улыбнулся. Глаза его были полны обожания.

— Благодарю вас, ваше высокопреосвященство! — проговорил он и отошел.

А наместник Бога принялся напевать какой-то мотив. Через несколько секунд послышались и слова:

— О утро... плохое здоровье... а-ля-ля... тра-ля-ля, тра-ля-ля!..

— Что вы делаете?! — встревожился папский помощник, прибывший в Ватикан из Гарлема.

— Исполняю арию Рудольфе... О великий Пуччини!.. Я всякий раз пою, когда нервничаю, это мне помогает.

— Прекратите. Или уж, пойте лучше какой-нибудь григорианский псалом или литанию!

— Я не знаю ни того, ни другого... Кстати, ваш итальянский становится чище, но еще оставляет желать лучшего!