Женщины вокруг зашевелились. С верхних нар на пол камеры посыпались, как матросы на палубу, десятки немытых, изможденных тел. Молодые были в затертых, лоснящихся спортивных трико и шортах, в вылинявших под мышками футболках, шлепанцах на босу ногу, женщины постарше – в юбках, из-под которых выглядывали голые потные ноги, растянутых кофтах, войлочных тапках… Перед открытыми дверями камеры образовалась давка. Вера смогла протиснуться в коридор одной из последних.
По ногам сразу же потянуло потоком холодного воздуха. С непривычки тюремный коридор, освещенный высоко под потолком рядом мутных желтых лампочек в решетчатых колпаках, ослепил Веру ярким светом. Она зажмурилась и потеряла ориентацию. Кто-то толкнул ее к стене, в общий строй, к сокамерницам. В опустевшую шестнадцатую вошли трое охранников. Еще двое остались в коридоре. Началась перекличка.
Списки, составленные по алфавиту, грешили неточностями: фамилии на "М" шли почему-то после фамилий на "С", другие охранник произносил с ошибками, что привносило в процедуру поверки привычное веселое разнообразие:
– Сморконева!
– Сморгонева! – под хихиканье товарок выкрикивала из строя обладательница трудной фамилии.
– Мухаммештина Алла!
– Мухаммедшина, золотой, – развязно отзывалась молодая татарка, поправляя платок, стягивающий копну ее густых, жестких, как конский хвост, черных волос с высветленными рыжими прядями.
– Мухаммедшина Роза!
– Ая! – весело посверкивая золотыми передними зубами, отозвалась то ли однофамилица, то ли ее сестра.
– Тетерина!
– Я!
– Удогова!..
Как ни была настроена Вера снова услышать эту фамилию, в первый момент она растерялась. Вдруг совпадение? Вдруг сейчас отзовется кто-то из сокамерниц? Но женщины молчали.
– Удогова?.. – нетерпеливо повторил охранник, поднимая глаза от списка.
– Нет! – выкрикнула Вера раньше, чем успела сообразить, что ей следовало бы делать. – Никакой Удоговой нет! Я – Кисина Вера Александровна! Может тут кто-нибудь наконец разобраться, что фамилии перепутаны?!
– Соблюдать тишину! – рявкнул охранник, скользнув колючим взглядом по Вере и отмечая что-то в своем журнале. – В карцер захотела?.. Укладчикова, – выкрикнул он следующую по списку фамилию.
– Я!
– Это ошибка! – теряя голову, истерично закричала Вера, сотрясаясь всем телом. – Вызовите кого-нибудь! Это ошибка! Я не Удогова, я Кисина! Я – Кисина! Почему я здесь? Вызовите начальника!
Подбежавшие охранники заломили ей за спину руки.
Нестройная колонна заключенных из шестнадцатой камеры, возглавляемая и замыкаемая двумя охранниками, потянулась привычным маршрутом куда-то в глубь Бутырки, притормаживая перед каждой решетчатой переборкой, пока дежурный отпирал им проход. Издали до них еще некоторое время доносились неразборчивые крики Веры, которую волокли в карцер.
От боли в выкрученных руках у Веры почернело перед глазами, подкосились ноги. Она повисла на руках охранников. Не давая опомниться, охранники потащили ее обмякшее тело коленями по бетонированному шершавому полу, подталкивая пинками под ребра:
– А ну подымайся, сука!
Громыхая, распахнулась железная дверь. Веру втолкнули в темноту и холод. Дверь захлопнулась.
Полежав немного, она смогла приподняться и встать на четвереньки. Боли в разодранных до крови коленях она не чувствовала: одинаково болело все тело.
Вытянув перед собой руку, Вера старалась нащупать что-нибудь в кромешной тьме. Рука скользнула по осклизлой влажной стене и уперлась в противоположный угол. Почему-то мысль, что в этой камере она сидит одна, не испугала, а успокоила Веру. Страха перед темнотой и замкнутым пространством у нее не было – наоборот, с детства темные укромные уголки были ее единственными надежными союзниками. Сколько раз приходилось ей в детстве прятаться от бабки в огромный ларь для муки и крупы, стоявший в холодной темной кладовке в сенях!
Она залезала в него через узкую щель едва приоткрытой крышки, стараясь не сдвинуть со своих мест корзины и всякую домашнюю рухлядь, сваленные наверху, чтобы бабка не заметила, что ларь открывали, и не догадалась о ее потайном убежище. Внутри пахло крупой и мышами. Вера удобно устраивалась на мягких мешках и, включив фонарик, читала книжки или учила устные уроки. Как только за дверью кладовки, в сенях, раздавалось шарканье бабкиных галош, она выключала фонарик и сидела, стараясь не дышать, тише, чем мышь под метелкой, потому что в тишине кладовой в этот момент отчетливо слышалось шуршание и поскребывание мышиного выводка, привольно живущего в бабкиной кладовой.
Жизнь приучала ее бояться людей. В одиночестве же и темноте никакой опасности не было…
Сняв с себя больничный байковый халат, Вера сложила его плотным валиком и подложила под себя. Сидеть сразу стало теплее. Внизу под халатом на ней еще была надета хлопчатобумажная водолазка и колготы. Верин костюм исчез в больнице вместе с ее новыми итальянскими лакированными сапожками, сумочкой, часами и золотым обручальным кольцом, которое она всегда носила на левой руке, несмотря на развод с мужем. Из больницы ей пришлось уйти в байковом халате и чужих мохнатых тапках. И так уж странно устроена человеческая натура, что теперь, вспоминая потери и беды последних дней, Веру больше всего душила обида на неизвестного вора, отнявшего у нее французскую коллекционную сумочку. Второй такой не было, пожалуй, ни у кого в Москве! Она так радовалась, когда купила ее!
Свернувшись на подостланном халате, Вера незаметно для себя стала засыпать. Из-за холода, стоящего в карцере, запах присыпанных хлоркой нечистот по углам не беспокоил ее так, как духота переполненной общей камеры. Постепенно она уснула.
Ей снилось, будто они с Ленкой убежали из дома и едут ранней весной в тамбуре общего вагона рядом с туалетом в Москву, но при этом почему-то они ужасно боятся контролеров, как в электричке, и перебегают на каждой станции из вагона в вагон, пока не отстают от поезда в каком-то маленьком незнакомом городишке с деревянным зданием вокзала рядом с платформой…
…В Москву она рвалась, как чеховские три сестры: бесцельно, не представляя, чем будет там заниматься, но ясно воображая, как изменится к лучшему ее жизнь. Стоит лишь вырваться из захолустья и очутиться в большом городе, где по вечерам светло от горящих фонарей и витрин, где гуляют красивые люди и полным-полно интересных, красивых и умных мальчиков, совершенно не похожих на их местных пацанов, к пятнадцати годам превратившихся в заправских алкашей, – стоит лишь попасть в этот блистательный мир, и ее собственная жизнь станет такой же красивой и интересной… К этой мысли ее приучила Ленка Филимонова.
В каждом самом маленьком поселке найдется одна такая малахольная интеллигентная семья типа Ленкиной: рассадник нигилизма и богемных идей. Родители ее, находящиеся на протяжении последних десяти лет в перманентном разводе (что не мешало им, однако, мирно уживаться в одной комнате одной квартиры), работали учителями в Вериной школе. В отличие от других учителей, затюканных работой, домашним хозяйством, картошкой, огородами, Ленкины родители не держали ни корову, ни свиней, не садили картошку, не обрабатывали огород… К тому же Ленкина мать пользовалась импортными духами, играла на пианино и рассуждала о мировом кино.
Были они так же бедны, даже более бедны, чем те, кто еще кроме зарплаты получали урожай с огорода или держали хозяйство, но деньги тратили совершенно не так, как другие: они ездили летом в Москву и Ленинград, где у них жили родственники, или в Крым, Прибалтику. Жили они в хрущевской пятиэтажке, в маленькой двухкомнатной квартирке на первом этаже, где из удобств была лишь холодная вода и нагревательная колонка. Тратить время на такие пустяки, как уборка квартиры, стирка-глажка или готовка борщей, семейство не любило. На полу у них всегда лежали горы мусора, по углам стопками была навалена ношеная одежда, а узнать, какая стоит погода, дождь или солнце, можно было, только открыв окно и выглянув во двор… Вместо обеденного стола в их квартире стоял бочонок, накрытый щитом из сбитых досок, вместо стульев – два сундучка, накрытые детской каракулевой Ленкиной шубой. На окне – никаких штор и занавесок, на полу – никаких ковров. Но для Веры, впервые попавшей к ним в гости, Ленкина квартира показалась вершиной уюта и красоты.
Вместо привычных ковров, секции-стенки с хрусталем и стандартного «мягкого уголка» с двумя креслами их тесная квартирка была переполнена книгами. Застекленные книжные полки, поставленные друг на дружку, и простые обструганные деревянные стеллажи занимали все стены от пола до потолка. Из составленных этажерок в зале был отгорожен угол, за которым стоял единственный нормальный предмет мебели – диван, на котором спали Ленкины родители. Старый диван без ножек был найден ими на свалке и тайно ночью принесен в квартиру. Днем обычно на нем спала собака.