Эдмунд не искал ни власти, ни роскоши, он хотел мира, а не войны, хотя был рожден воином и полководцем. Теперь он обрел то, к чему всегда стремился. Неугодные злу и не поддавшиеся ему обретают если не счастье, то покой.
– Милорд, что с вами? – Джон с тревогой смотрел на вскочившего Эдмунда.
– Это другой дым, – встревоженно бросил король, – другой… Неужели не чувствуете?
Фрэнси замер, подставив лицо усиливавшемуся ветру, и кивнул:
– Ты прав, это горит Олбария…
Что ж, этого следовало ожидать. Дангельтов использовали, чтоб сломать меч Доаделлинов, теперь пришла расплата. Олбарийцы заслужили свою участь – одни предав, другие сожрав предательство. Что ж, империи и королевства рано или поздно рушатся, на их развалинах возникает что-то новое, так было и так будет. Олбарию убили на Айнсвикском поле, не все ли равно, что станет с обломками.
– Я лежу в неосвященной земле, – очень тихо произнес Эдмунд и замолчал, но Фрэнси понял больше, чем сказал сюзерен. Упокоенные в неосвященной земле могут вернуться.
– С ума сошел? – напрягся Хьюго. – Если ты уйдешь, ты… Ты же знаешь, что с тобой будет!
– Знаю, – король улыбнулся одними губами – точно так же он улыбнулся, когда стало известно о предательстве Бэнки и Фрэнси предложил бежать. Тогда Эдмунд сказал, что умрет олбарийским королем, и сдержал свое слово, как, впрочем, и всегда.
Хью сжал зубы. Для себя Эдон уже все решил, теперь он примется их успокаивать и утешать, а они будут спорить, зная, что это бессмысленно. Король поднял с песка сосновую шишку и принялся задумчиво вертеть. Руки Эдмунда напоминали о его эльфийском предке, так же, как глаза и какая-то странная чуткость, словно у натянутой струны.
– А ты, Джон, – король ловко бросил шишку в костер и теперь в упор смотрел на старого стрелка, – ты присоединился к нам позже всех. Ты тоже думаешь, что после нас хоть потоп?
– Люди там, – вздохнул Джон, – живут себе… Я уходил, внучка замуж собралась, ух и ревела она… Уж не знаю, что с девчонкой, может, померла давным-давно, но кто-то ж остался… Хоть бы до них война не добралась.
– Видишь, Хью, – улыбнулся Эдмунд, – там остались люди… Они не виноваты ни в моей глупости, ни в подлости Дангельтов, ни в том, что гномам позарез нужны Феррерские копи, ледгундцам подавай господство на море, а куиллендцам – земли на равнинах…
– Тот, кто прав перед Господом, придет туда, где ему будет легко, – поднял голову Кэтсбри, – и встретит тех, кого любит. Мы же встретили…
Да, они встретили, им хорошо в лесном замке, где нет ни интриг, ни предателей, ни злобы. Они вместе, они свободны, они счастливы… Были счастливы, пока странный ветер не принес запах дыма и отдаленный плач. Олбария горит, но это не их война и не их печаль, они отдали этой земле все – свою кровь, свою верность, свою любовь. Смерть освобождает от любой клятвы.
– Ты прав, – кивнул Эдмунд. Он всегда соглашался с разумными доводами, но поступал по-своему. Потому они все за ним и шли. До смерти и далее.
– Ты идешь? – Фрэнси не спрашивал, а утверждал.
– Иду. – В серебристо-серых глазах мелькнуло сожаление, так бывало всегда, когда сначала принцу, а потом королю приходилось огорчать друзей. Взявшись за дело, Эдмунд не позволял себе слабости, но он не любил войну, хотя не воевать не мог – слишком много врагов посягали на Олбарию. Король виновато улыбнулся: – Я должен, Фрэнси, ты же знаешь.
– Тогда не о чем и говорить, – пожал плечами Элгелл, – но я отправляюсь с тобой.
– Мы отправляемся, – уточнил Глоу.
– Вы не можете, – покачал головой Эдмунд, – вы лежите в освященной земле, а ты, Хью, и ты, Джон, приняли последнее причастие и исповедались. Вам позволено быть со мной, вам удалось вспомнить, кем вы были, но вернуться вам не удастся.
– Эдон, – Кэтсбри попробовал зайти с другого конца, – что ты сможешь?
Что может боящийся солнечных лучей призрак, прикованный к своей могиле? Что может воин без меча, полководец без войска, король без власти, у которого нет ничего, кроме любви к предавшей его земле?
– Не знаю, – тихо сказал Эдмунд, – но это моя страна, и защищать ее мне…
4
Ее заметили, когда до спасительной опушки оставалось совсем немного. Несколько низких и широкоплечих фигур выбежали из-за зеленой изгороди и бросились наперерез. Дженни застыла, непонимающими глазами глядя на страх, внезапно облекшийся уродливыми телами. Один из чужаков споткнулся и, гремя железом, покатился по земле. Злобный вопль вывел Дженни из столбняка, девушка развернулась и бросилась бежать, а за ней, сопя и ругаясь, гналась смерть. Отвратительная, грязная, безжалостная… Девушка ничего не соображала, как ничего не соображает улепетывающий заяц, она не знала, кто ее преследует, но это они убили маму, Джонни, Кэт, миссис Пулмсток…
Темная стена приближалась, Дженни промчалась между высокими кустами, прыгнула в ручей, подняв тучу брызг, побежала вверх, оскользаясь на водорослях. Преследователи не отставали, Дженни слышала плеск, пыхтенье, непонятные выкрики. Убийцы, кто бы они ни были, не собирались отпускать свою жертву. Девушка бежала, пока русло не перегородило упавшее дерево, через которое было не перебраться.
Плеск и сопенье сзади нарастали, и Дженни, собрав последние силы, выбралась на берег, продралась сквозь заросли таволги и оказалась на поляне, куда меньше той, на которой она уснула утром. Как же давно это было, как немыслимо, невозвратимо давно! Погоня хлюпала уже совсем рядом, девушка заметалась, не зная, что делать. В зарослях у ручья затрещало, Дженни, жалко пискнув, бросилась в заросли на дальней стороне поляны, упала на землю и замерла, беззвучно шевеля губами.
Она сама не понимала, кого просит, чтоб ее не нашли, – маму ли, Божью Матерь или кого-то неведомого, но доброго и сильного, который придет и спасет.
Белая луна равнодушно выплыла из-за ветвей и осветила покрытую белыми цветами прогалину. Тени деревьев были черными и густыми, они шевелились, словно живые. Тени не были врагами, но помочь тоже не могли. Прибрежные кусты дрогнули, из них вывалился кто-то приземистый и широкоплечий, а за ним еще двое. На опушке их было больше.
Дженни со странным равнодушием смотрела на мечущихся по поляне в поисках жертвы низкорослых бородатых мужиков в блестящих железных шапках. Будь они повыше хотя бы на ладонь и иначе одеты, они сошли бы за чизейских возчиков. Ночной ветерок доносил запах пивного перегара и чего-то похожего на конский пот, но более едкого. Девушка еще сильней вжалась в землю и попыталась отползти в глубь зарослей. Это ее и погубило: попавшаяся под руку сухая ветка пропорола Дженни ладонь и громко треснула.
Мечущиеся фигуры замерли, затем одна протянула вперед толстую короткую руку. Раздался рев и хохот, и троица рванула на звук. Дженни вздрогнула и закрыла глаза, она больше не могла ничего, даже бояться. Из пропоротой ладони хлестала кровь, но это было неважно. Сейчас ее убьют, как маму и миссис Пулмсток, только пусть это будет сразу. Пожалуйста, пусть это будет сразу…
Резкий порыв ветра донес запах дыма, не такого, как от печи или от пожара. Горький, странно горький запах, словно жгут прошлогодние листья, но ведь сейчас весна. Дым развеялся, но раздался голос, негромкий и властный, он звучал словно бы издалека. Говорили по-олбарийски… Кто? Кто тут?! Это не они!
Дженни распахнула глаза как раз вовремя, чтоб увидеть улепетывающую в диком ужасе троицу и рвущийся к небу призрачный огонь, словно на болотах в Иванову ночь.
Мерцающая пламенная стена отгораживала Дженни от поляны, но она все равно видела кого-то стройного и с мечом у пояса. Рыцарь! Откуда? Неизвестный стоял спиной к девушке, положив руку на эфес. Он и не думал преследовать чужаков, которые, перестав быть страшными, стали смешными. Неуклюже переваливаясь на коротких кривоватых ногах, они бежали к ручью, странно вскидывая колени. Нет, не бежали – брели словно по раскисшей от дождей пашне, но ведь сейчас сухо, отчего ж эти трое барахтаются, будто пони в трясине?