Шагал напористо, размашистым шагом, не обращая внимания на жалобное повизгивание косолапого приятеля.
-А я тебя предупреждал. Сам поперся. А теперь терпи. Или ступай обратно. Вместо того, чтобы ворчать, лучше бы слово доброе вымолвил
И все же на душе оттого, что не один, что кто-то рядом есть было не так пусто. Хоть и не разумеет человеческого слова, есть с кем перемолвиться.
Под вечер добрались до густого, обширного ягодника. Кусты колючие, Радку в рост. Растут плотно – на – плотно. И ягод красно. Листьев под ними не видно. К лесному окаему близко и солнце не выжигает. Висят от корня до макушки. Одна другой больше, сочные и ядреные.
Бэр, как увидел это, аж взвизгнул от вожделения. И, себя не помня, покатился к ягоднику. Вломился в самую гущу, утвердился на заднице, загребая ветки лапами, принялся очищать один куст за другим. Толкал ветки в рот и урчал от наслаждения. По тем звукам, которые висели над кустами Радко догадался, что не один его друг охоч до ягод. Есть и другие любители сладкого угощения. Со всей округи его родичи здесь. Пасутся, набивая брюхо впрок, запасаются на долгую, холодную зиму, пока не опали ягоды. И, на всякий случай, басовитым раскатистым рыком хотел дать знать, что не чужой появился рядом с ними. А родич с края леса пришел. Но искушать судьбу не стал. Родичи тоже всякие бывают. А ну, как покажется кому, что ягод на всех не хватит да и полезут в драку. А ему сейчас только драки и не хватает для полного счастья.
Но, подумав, все же рыкнул. Мол, де, не до ягод ему сейчас. Других забот полон рот. И задерживаться он здесь не собирается. Бэр не переставая жевать, выпустил из лап целый сноп веток. Посмотрел в его сторону хмельным взглядом. И что - пробормотал ртом, до отказа забитым ягодами и душистыми листьями, своему, по бэрьи. Обязательно догонит, как с ягодами управится, догадался Радко. Во что можно было поверить с трудом, или упившись до пьяна хмельными медами.
А Радко, огибая ягодник стороной, пошел дальше, туда, где между гигантскими стволами голубело небо и пробивались солнечные лучи. Его приятель, которому и в голову не могло прийти, что – кто – то вот так, совершенно легкомысленно, может отказаться от пиршества и пройти мимо такого богатства, провожал его удивленным взглядом. И потом отчаянно и обиженно заорал.
-Натолкаешь брюхо, догонишь. – Утешил его Радко. И с легкой улыбкой добавил. – Если вспомнишь.
Последние слова были не только допустимы, но и вполне уместны. Обжорство, а вернее было бы сказать, брюхо его родичей в размерах хоть и уступало в размерах коровьему, но меры не знало. Будет его родич пастись здесь, пока не наскучит, а потом еще корешками закусит. И напоследок поищет муравьиную кучу не малых размеров. Или другую забаву для себя придумает. Живет без опаски. Врагов у бэра в этом лесу нет. Разве что люди? Так людям зачем родича обижать его родича? Если разве дикий тур в лес заскочит ненароком. Так нет их сейчас в здешних лесах. На просторе, за окаемом пасутся. Трава по пояс, раздолье. Ешь. Не хочу. А если нет, так колотись рогами, если охота.
А бэр, выслушав его, забрался еще глубже в ягодный кустарник, оставляя после себя торную дорогу. А Радко без опаски, голоса пасущихся бэров отпугнут кого хочешь, подобрался к опушке. Дорога, проторенная сотнями лошадиных копыт, видна издалека. Прислушался. Далеко вперед ушел набег. Лес шумит ровно. Птицы не трещат. Судачат, сплетничают. Давно люди прошли. А других новостей долго ждать придется.
Пробежал через не широкую поляну, оставляя дорогу одесну. И шел до самой ночи, пока глаз не заплутал в лесной непроглядной темноте. Можно было бы и дальше идти, давно научился и на слепо ходить, но выбрал место помягче, помшистее и привалился к дереву. Отломил ломоть от оставшегося хлеба и лениво, едва ли не с отвращением, сжевал его, трудно глотая черствые куски. И закрыл глаза, заставляя себя хоть не надолго уснуть. Но заснул, к немалому своему удивлению, легко, будто в черную бездонную яму провалился. И, к еще большему удивлению, ни один сон не пришел. Словно и не было кровавого набега, словно не было Врановой смерти. И не он бил стрелами и сек мечом врага. И не он отлеживался в укрывище древа – отца.
А проснулся оттого, что чья – то влажная и шершавая, но поразительно мягкая ладонь водила по его щеке. И кто-то с нескрываемой обидой ворчал на него. А кому бы ворчать, когда нет больше волхва?
И дедко будил не так. По иному поднимал.
-Поднимайся, лежень! – едва рассвет забрезжит, ворчливо басил он. – Девки все пороги обступали. А ты все глаз продрать не можешь.
А откуда бы им, этим самым девкам, взяться в их лесном углу? Они и в городище наперечет. И с пелен знают с кем придется жизнь коротать. Кто же не знает, то догадывается. Да и не до девок ему пока по молодости лет. Хотя нет – нет, да и остановится глаз на чьей – нибудь красе, зальется алым цветом и аж сердце задрожит. И душа вон из тела вылетит. А уж когда на себе взгляд поймает, озорной, угадывающий, так и вовсе хоть к реке беги, либо в озеро с разбега кинься вниз головой, чтобы жар в себе унять.
Откормил его старый волхв. Лес выходил, взлелеял. Ростом зрелому мужу вровень. А иных так и вовсе перерос. Плечом широк, телом крепок. Только лик ребячий. Щеки розовые, как у девки, губы пухлые. В глазах небо отражается. Волосы светлые из - под ремешка, как у Врана, до плеч. И не поверишь сразу, что воз один поднимает. И на своих плечах держит, когда колесо слетит или в осенний хляби чека вылетит. Но когда, что не по нраву, сведет брови к переносице, затвердеют скулы да губы подожмет, а глаза нальются холодом, сам Вран не угадает, сколько же лет ему зимой минуло.
Не со зла ворчит дедко. Дает понежиться.
Нет больше старого волхва. И ворчать больше не кому.
А ладонь гладит, и гладит. И прижаться бы к ней потуже щекой, но во сне разве прижмешься. Открыл глаза, а перед ним косолапый. Аж сопит, до того старается. Провел рукой по лобастой голове и поскреб пальцем за ухом. Бэр засопел еще громче и от удовольствия заурчал сытым котом.
-Ложись рядом, лизун. Рано, не рассвело еще. – Шепнул ему в ухо. И насторожился.
Ночью в лесу голос далеко разносится. К чему лес тревожить?
И бэр, благостно вздохнув, привалился к его боку и затих. А Радко подкатился к нему ближе, зарылся в густую шерсть руками и снова задремал.
Разбудили птичьи голоса. И оттого, что кто-то смотрит на него. Открыл глаза, а над ним бэр свесил морду и жалобно пофыркивает.
-Проголодался? - Догадался Радко. А хотя, как не догадаться? - Угощения ждешь?
А зачем было спрашивать? Ждал. Еще как ждал. Слюна с языка капает. И лапой мешок из – под его головы выцарапывает.
-Ладно, дармоед. Разделим поровну. – Распуская устье мешка, согласился он. – Как же звать тебя все – таки, родич?
Задумался, наморщив лоб, глядя на бэра. А тому, по глазам видно. Наплевать было на то, как и кто его звать будет.
-Не гоже безымянному ходить. Спросит тебя хороший человек, а ты знать, не знаешь. И не так, и не этак. А не пойми как. Тебе самому что больше нравится?
Бэру больше нравилась хлебная краюха, крошки которой он бережно долизывал.
-Сразу и не догадаешься. – Радко подпер лоб по - умному, перстом. – Нареку я тебя Ягодкой. Тебе как? Не по нраву?
И снова ошибся. Наплевать с высокого дерева ему на звонкое имя. Снова с вожделением сунул морду в мешок. Наверняка намекал на то, что совсем не возражает против того, чтобы побаловаться сушеной рыбкой.
-Подрастешь, так мы тебя иначе назовем. А пока не подрос, в Ягодках походишь. – Он с сомнением покачал головой. – Если доживем конечно. До того и так сгодится. Имя как раз впору такому сластене, как ты. Но лучше бы тебе, парень, шагать обратно. Дольше проживешь, чем за мной таскаясь.
Увещевания пролетели мимо ушей бэра.
Имя ли, краюха ли пришлись бэру по душе, но он довольно хрюкнул и Радогору показалась, что рот его раскрылся в не широкой довольной улыбке.