Северный Удел - Кокоулин Андрей Алексеевич

© Кокоулин А., текст, 2016

© Гусаков В., обложка, 2016

© ООО «Издательство АСТ», 2016

Дверцы кареты украшал щит рода Кольваро.

Белая половина – чистота помыслов. Красная – чистота крови. Посередке цеплялась коготками за оба поля бирюзовая ящерка. Она означала – «на страже».

Старый щит. Очень старый.

Пассажир в карете был всего один. Сейчас он скучал. Письмо отца было прочитано дважды, тайнопись по краям – тоже. К прихваченному в дорогу Суб-Аннаху за три дня возникло стойкое отвращение. Единственно, карты у Суб-Аннаха были хороши.

– Гиллигут!

Подняв шторку, пассажир выглянул в окно.

Лицо у него было примечательное – узкое и длинное, с выпуклыми ореховыми глазами, тонким прямым носом и стрельчатой бородкой.

Фамильное лицо.

Его слегка портил шрам, рассекающий уголок верхней губы, – то ли от птичьего когтя, то ли от стилета. Но пассажир, поверьте, давно с ним свыкся.

– Гиллигут!

Крик всполошил копошащихся в лопухах кур.

От постоялой избы мимо кареты босиком по раскисшей земле, по конским «яблокам» грозно прошла дородная баба в одном исподнем. В руке у нее раскачивалась тряпка.

– Гиллигут!

Стукнули ворота пристройки.

Исподнее мелькнуло внутри. Раздался скрип половиц. Что-то звякнуло, дзонкнуло, белая, в рыжих пятнах кошка выбралась оттуда, уселась, отвернув голову.

Пассажир улыбнулся.

– Беги, Гиллигут, беги, – шепнул он себе под нос.

Впрочем, даже если бы некий Гиллигут его и услышал, было уже поздно.

– Вот ты где!

Шлепок. Еще шлепок. Звонкий. Смачный. Мокрой тряпкой по мягкому.

– Ма-а! – басовито взревели в пристройке.

А затем, топоча так, что все вокруг содрогалось, звенело и сыпалось, придерживая портки, из ворот вылетел детина лет восемнадцати. Высокий. Плечистый. Толстозадый.

Кошка, мявкнув, прыснула в сторону.

– Ма!

– Вот тебе!

Тряпка догнала беглеца и ужалила в жирную спину.

– Ай! – Детина припустил.

Мать не стала преследовать сына. Раскрасневшаяся, отдуваясь, остановилась перед каретой.

– Извините, господин, – слегка поклонилась она пассажиру, – сейчас ваш багаж погрузят. Уже скоро.

Пассажир серьезно кивнул в ответ.

Хотя едва сдерживался, чтоб не расхохотаться.

– Уж такая бестолочь, – произнесла устало женщина.

Пассажир завел глаза к обитому тканью с розанами потолку кареты, мол, что поделаешь, и опустил шторку.

Происшествие с Гиллигутом его развлекло.

Несколько мгновений он прислушивался, затем из саквояжа на противоположном сиденье достал спички, снял узорчатый колпак с лампы, прибитой к боковой стенке, чиркнув спичкой, поднес ее к фитилю.

Занялся желтый язычок пламени.

Прикрутив его на минимум, пассажир вернул колпак на место.

Внутренности кареты задрожали в мерцающем свете.

Из того же саквояжа была извлечена длинная игла и ком желтоватого воска.

Пассажир снял перчатку с левой руки, несколько раз сжал-разжал исколотые тонкие пальцы. Иглу взял со вздохом. Было видно, процедура эта для него рутинна и не очень приятна.

Острие кольнуло мизинец.

Капля крови набухла на кончике пальца. В свете лампы она казалась переливчато-черной.

Пассажир, сморщившись, отложил иглу. Затем, держа мизинец на весу, костяшками правой руки продавил в восковом коме углубление.

– Ишмаа…

То ли слово, то ли всхлип из стесненного горла.

Мизинец, качнувшись, нырнул в ямку. Воск мгновенно потемнел и, будто живой, сомкнулся вокруг пальца.

– Ишмаа, – тихо повторил пассажир. – Ишмаа санех.

Лампа мигнула.

Пассажир откинулся назад, задирая вверх фамильное лицо с рассеченным уголком губы. Стукнул беспокойно каблук сапога.

Далеко, словно в другом мире, распахнул дверь постоялой избы круглолицый Гиллигут. Нагруженный цветастыми тюками и сундуком, он затопал, спускаясь с низкого крыльца. Вышел за ним на порог приземистый усатый мужик, держащий в каждой руке по чемодану.

Пассажир выдохнул.

Под рукой лежал восковой человечек. Желтый, с темным пятнышком внутри. Очертаниями пятнышко напоминало ящерку.

– Ганаван, дом Бриццоли, – негромко произнес пассажир. – Найдешь господина Терста, Огюма Терста.

Пятнышко в человечке пыхнуло искоркой.

Восковая фигурка перевернулась и встала на ноги. Несколько неловко прошлась по краю сиденья, потом, присев, спрыгнула на пол.

– Тссс… – сказал пассажир.

Человечек понятливо прижался к стенке.

Карета содрогнулась. Скрежетнула крышка багажного ящика на задах.

– Да сундук, сундук сначала, – раздался хрипловатый голос.

Пассажир натянул перчатку, приоткрыл дверцу:

– Майтус, скоро там?

Приземистый и усатый сунул небритое лицо в щель.

– Сейчас двинемся, господин. Что ни гостиница, то дурни, – пожаловался он.

– Расплатился?

Усатый кивнул.

– Содрали как в столичном нумере.

– Ничего, – улыбнулся пассажир. – Клопов не было, постельное белье чистое. Я выспался.

Майтус фыркнул и исчез.

– А теперь чемоданы, а не тюки, – снова раздался его голос. – Тюки я веревкой привяжу.

Карета закачалась. Пару раз пассажиру чувствительно отдало в спину. Воску – вот что надо будет купить, подумал он, прикрыв глаза. Кончается.

За тонкой стенкой шуршала веревка, скрипело дерево, потом Майтус погнал увальня Гиллигута за лошадьми.

Строчки письма всплыли в голове пассажира.

«Здравствуй, сын, – писал отец. – Получил твою весточку. Хочу сказать, когда я был в твоем возрасте, мои письма домой были не в пример длиннее. А у тебя все как-то по-солдатски: ать-два, взысканий не имею, участвовал в двух стычках с ассамеями, мучился животом. Эх, нет в тебе художественной жилки. Я, помню, даже ночь гарнизонную мог так описать, что ах!

И луна висела в черном небе, будто подброшенный кем-то сантим. И посеребренные заросли камыша шептались, словно заговорщики.

И тоска, такая тоска, южная, густая, впивалась в горло, что хотелось выть.

А, каково?! Впрочем, я вовсе не в упрек тебе. Раз не считаешь подробности нужными, то и не пиши. Ты всегда был молчун. Себе на уме. Мы ж с матушкой твоей и не гадали, что ты вдруг по тринадцати лет возьмешь и упорхнешь из родового гнезда. И куда? Юнгой на „Касатку“! Я, конечно, и сам в детстве бредил кораблями…

Кстати, не осталось ли у тебя знакомых, что могут помочь дяде Кериму вывезти чудный лес из Карны? Вниз по реке и берегом?..»

Заржали лошади.

Пассажир открыл глаза, убрал в саквояж иглу, прибавил света в лампе.

Карета дернулась. Брякнула сбруя. Тенью мелькнул ворчащий что-то Гиллигут. В два стука взлетел на козлы Майтус.

– Н-но!

Щелкнул кнут.

– Господин Кольваро! – крикнули вслед.

– Тпр-ру! – сказал Майтус.

Скрипнули, останавливаясь, колеса. Пассажир вновь поднял шторку.

Хозяйка постоялой избы, кланяясь, подавала завязанный узлом клетчатый плат:

– Примите, пожалуйста, от нас с сыном.

Прямо на исподнее она накинула подбитую мехом кацавейку.

– Что это? – спросил пассажир.

– Яички. Хлеб. Немного кровяной колбасы. Огурчики соленые, – хозяйка сподобилась на неловкий книксен.

– Хорошо.

Узелок перекочевал в карету, приткнулся к саквояжу. Пассажир, кивнув, хлопнул дверцей. Медленно-медленно, подрагивая, поплыли назад двор, сосредоточенно копающийся в портках Гиллигут, курицы и лопухи. За низким забором с воротами потянулся луг.

– Н-но!

Дребезжа рессорами, карета покатила быстрее.

Пассажир поправил под собой подушки. Нетряских дорог впереди не намечалось, наверное, до самого Леверна.

Хмурое, непроспавшееся небо. Кромка далекого леса. Тонкая малиновая полоска зари.

Нет, пейзаж пассажира совершенно не впечатлял. Но он не спешил отворачиваться, дожидаясь поворота и вестового столба.