Пение постепенно умерло на губах у них совершенно сковывающей уста изморозью, и лишь мелодика гудящего пламени продолжала наполнять всё вокруг. А затем над залом снова поднялся всё тот же, мертвенный до бесчувственности, ровно журчащий голос, произносящий рождающееся прямо здесь же заклинание:
- Всегда один, хоть в круге неразрывном, ты - часть цепи, где каждое звено от остальных непроходимой тьмою всегда навек теперь отделено! Ты грань кристалла, где другие грани тебе неведомы, но мы - один кристалл! И взор твой боле не встречает взгляда, тех, кто с тобой во тьме огня пропал! Мы воедино слиты неразрывно, но всяк из нас теперь всегда один! И одиночество навеки нераздельно с судьбой твоею воплощеньем сил!
Рядом с ним трижды ударил в мраморные плиты посох в руке его провожатого, и шелестящим эхом, единым дуновением уст над залом понеслось слово:
- Жертва!
Снова поднялся тот же голос в слитном, ритмичном заклинании:
- Пламя требует жертвы! И плоть живая пеплом станет в объятьях пыланья огня! Вырви сердце! И дланью своей отдавая этой плоти комок - ты изменишь себя! Тленье выгорит здесь, уходя безвозвратно, в дым, и в пепел забвенья, растворяясь во тьме. Ты ж вернёшься в бессмертья немое проклятье, окунёшься ты в вечность, сокрытых в земле! Станешь тенью от тени, и ночью глухою будешь ты проноситься средь вечных теней! И в незримости тьмы бесконечного мрака будешь ты навсегда сохранён и забыт!
Дрожь движенья пробежала по сомкнутому кольцу - что-то предавалось из рук в руки, и вдруг Владислав почувствовал - уже в своей руке, ребристость рукояти тонкого, длинного кинжала, направленного острым, отточенным как бритва, обоюдоострым лезвием прямо ему под сердце!
- Вырви сердце, и брось в огонь! Жертва, жертва, жертва! - Вновь зазвучало отовсюду, но его собственные уста уже не принимали никакого участия в этом хоре, совершенно скованные ужасом.
Он вдруг осознал, что, помимо воли его, правая рука уже отводит зажатый в ладони кинжал для сильного и точного удара, а левая готовится подхватить, то, что удар этот вырвет оттуда - у него из груди! Рот его разодрал совершенно отчаянный крик - "НЕТ!!!", и рука его, последним, ещё доступным ему собственным усилием - почти бессознательно, отбросила кинжал прямо в центр змеящихся языков чёрного пламени.
Ярчайшая вспышка пронзила тьму, и ослепительная, фиолетовая молния пронзила пространство зала, раскалывая его на рассыпающиеся изломы. Он опрокинулся назад, в надвигающуюся снизу бездонную пропасть, и стремительно полетел в неё, обдуваемый струями леденящего воздуха. Сознание его, опять кристально чистое и ясное, силилось если уж не увидеть, о хотя бы осознать всё, с ним сейчас происходящее. И тут он почувствовал, что подошвы его сапог с силой ударили в глухо отозвавшиеся дубовые плахи, и всё вокруг высветилось уже совершенно обычным, чуть тлеющим светом догорающих в камине спальни толстых поленьев. После тьмы, в которой, как ему представляюсь - почти целую вечность совершалось его падение, и этот неяркий отблеск огня больно резанул ему по глазам.
Опустив наконец правую ладонь, которой он, в первое мгновение, непроизвольно закрыл глаза свои, он с непередаваемым облегчение убедился, что снова стоит в привычной спальне, что рядом, на своей кровати, лежит почти бездыханное, задеревеневшее тело Тайноведа, с которого успело слететь во сне одеяло, лежащее сейчас рядом с кроватью на полу смятой грудой тряпья, и что сердце его по прежнему лихорадочно бьётся у него в груди.
Но только что произошедшее вовсе не выглядело для него лишь призрачным кошмаром. Ладонь его всё ещё хранила в себе ощущение ребристости рукояти отброшенного кинжала, а на устах его всё еще холодела изморозь того жуткого заклинания, в котом он принимал невольное участие. Чувствуя, что проваливается в беспамятство, он, последним сознательным усилием словно бы деревянного тела, еле продвинулся к своей кровати. И тут же упал на неё, как подкошенное точным ударом топора молодое деревце. И всё для него накрыла совершенно беспробудная тьма.
И всё следующее утро, пока он, стоя за конторкой, всё же пытался кое-как разбирать древние рукописи, у него перед глазами постоянно всплывало из глубины сознания это чёрное пламя, пляшущее на белых камнях из бездонной трещины, расколовшей мраморные плиты. А в ушах непрестанно повторялись и повторялись монотонные напевы заклятий, слышанных им ночью. Которые он запомнил буквально до каждого малейшего слога.
В общем - разборка шла через пень колоду, и после завтрака он к ней не вернулся вовсе. Впрочем - и Тайновед был в ненамного лучшем состоянии. Дух, наполнявший этот Град, судя по всему, наконец таки оправился окончательно от нанесенных ему повреждений. Но - начал вести себя, при этом, как предельно обозлённый тяжкой раной дикий зверь. И его вроде бы ставшее уже почти привычным чёрное дыхание - даже и при свете дня, сделалось совершенно для них непереносимым.
После завтрака они вдвоём, поднявшись на башню привратного укрепления, и усевшись там на табуреты, лишь бездумно глядели на серые склоны кряжа, перегораживавшего долину перед их глазами, да слушали журчанье ледяных струй в каменных остатках моста, и - молчали, молчали, молчали.
О чём думал, при этом, Тайновед, да и думал ли вовсе - Владислав не имел ни малейшего представления. Он же сам, глядя перед собой невидящими глазами, всё время возвращался вновь и вновь к тому, что произошло с ним этой ночью. Он до сих пор предельно ясно чувствовал отвратительную, ледяную липкость перил той бесконечной лестницы, сиреневую белесость тумана, из которого соткался круг воинов в этом ужасном зале, весь ужас, заключённый в тех гнетущих напевах, которые омывали его сознание там, засасывая всё глубже и глубже, лишая всякой воли к сопротивлению, и - особенно же, ребристость рукояти кинжала в намертво сжавшейся ладони.
Он всё пытался хоть как-то понять, хоть как-то ощутить, чтобы тогда там с ним случилось бы, если б рука его, всё же, подчинилась бы воле круга, и - нанесла бы удар этим жутким лезвием ему в грудь, разрывая плоть, раздвигая рёбра, и открывая дорогу для левой ладони, готовившейся вырвать из груди сердце, и швырнуть его в жадные языки чёрного пламени. Но представить это себе вживе он и не мог, да и не хотел даже и пытаться. Ибо больше всего, при этом, его непрестанно мучила мысль о том, каким бы, всё же, образом избежать и малейшей возможности повторения всего этого, или - чего либо подобного, следующей ночью.
Он ясно понимал, что если снова увидит перед собой во тьме ту лестницу, то он взойдёт по ней точно также, и не найдётся в мире той силы, которая смогла бы тому воспрепятствовать. Он с ужасом посматривал на палец правой ладони, обвитый, как маленькой, свернувшейся змеёй, золотом кольца с зелёной искоркой камня - словно бы змеиным глазом злобно отслеживающим каждое его движение. И только теперь лишь он осознал с предельной ясностью, до самого конца, что это, по сути, значит - стать частицей ордена, связанного воедино колдовством общего воинского круга.
Нет - это была, оказывается, совсем, совсем не как та погремушка, что висела у него на груди, дарившая лишь золотисто-коричневый кокон, которым окутывалось его сознание, и в котором оно ужималось затем, как птенец в родительском гнезде. Нет - это было звено совершенно невидимой цепи, посредством которой все - живые, равно с мёртвыми, обретшие когда-либо честь быть причисленными к этому кругу, были теперь скованы навеки в единое и неразлучное сообщество. Цепь - конец которой находился в руке сковавшего их всех ею Властелина. Которому стоило лишь дёрнуть за свой конец, как они, в едином порыве, обречены были следовать его воле - к какому бы завершенью это следование их не привело бы.
Так они и сидели - аж до наступления установленного времени для их позднего обеда. На который их, впрочем, никто так и не кликнул. Они сами спустились вниз, и, приплетясь в трапезную, убедились в том, что Ладненькому с Вырвиглазом хватило сил в этот раз лишь расставить на столе миски с твёрдыми, сухими хлебами, да доски с нарезанными кое-как кусками копчёностей, и бутылями с вином и пивом. Впрочем - так как есть сейчас совершенно не хотелось никому из них, то и возмущений по этому поводу ни от кого не последовало.