– Баба Люба! – нерешительно обратилась к старухе девушка. – Еще кто-нибудь знал, что она хочет продать дом? Вы правда ни с кем об этом не говорили?
– Ни с кем! – отчеканила старуха. – И ей сказала, что покупателя искать не буду. Если ей нужно – пусть сама и ищет.
– Ну конечно, – поддержала ее Алина. – Только вы упоминали, что она просила вас об этом несколько раз?
– Ну да. Сперва так просто, будто не очень нужно. А в последнее время Маринка прямо напугала меня. Ходит и ходит, и все твердит: «Баба Люба, поищите, поспрашивайте, вы тут всех знаете…» Как будо мне больше делать нечего!
Старуха еще долго не оставляла эту тему – ей, конечно, страшно было терять старых, насквозь известных ей соседей, привыкать к кому-то другому. Алина поддакивала, вполуха слушая ее сетования, во всем с ней соглашалась, а сама думала о другом.
«Маринка все лето искала покупателя! Черт! Зачем?! Почему мне не сказала ни слова?! И Васька ничегошеньки не знает – как же это? Как она решилась на такое без его ведома?! Когда я сказала ему, что буду продавать свою половину дома, если он не пошевелится с деньгами, он чуть не рехнулся от ужаса! У него и в мыслях не было потерять дом! А тут, оказывается, и жена подсуетилась! Только почему она обратилась к бабе Любе? Проще было поговорить со мной! Не очень-то я и держалась за этот дом, могли бы сговориться и вместе двинуть его на продажу! Тем более что это дело касается только нас двоих! Васька тут ни при чем, дом завещан нам, и только нам! Даже ее дети тут ни при чем – у них же есть московская квартира, это их прав не ущемляет! Мы могли так тихо продать участок, что никто бы и не узнал, пока бы мы всем сами не сказали! А я-то, дура, боялась с ней об этом заговорить! Вот бы она обрадовалась!»
– Вы не знаете, она больше ни с кем не говорила по поводу дома? – настойчиво повторила Алина, когда старуха умолкла. – Может, она сама нашла покупателя?
– Ничего не знаю, – отрубила старуха. Эта тема явно задевала ее за живое.
– Значит, никто об этом не знает?
– Да никто.
– Ну, наверное, кроме Кати? Она же к вам с дочкой приходила?
– С маленькой… – подтвердила старуха. – А как ее третий, мальчик? Совсем еще крошка, верно?
Этот «третий», никогда не существовавший ребенок насмешил Алину. Старухе никак не удавалось втолковать, что у Марины всего двое детей и больше двух никогда не было. Она встала и попрощалась, попутно пообещав помочь соседке спустить в подвал закрученные консервы. Завтра утром зайдет и спустится туда. Старуха очень обрадовалась и опять попыталась угостить Алину готовыми баклажанами. Алина посмотрела на неаппетитное месиво и опасливо отказалась.
Когда она вышла на улицу, с неба полетели первые капли дождя. Девушка на минуту остановилась, жадно вдохнула влажный ночной воздух. Ее лица как будто осторожно касались чьи-то теплые, робкие пальцы. Капли были такие мелкие, что почти сразу высыхали на ее разгоряченном лице. В доме напротив уже погасили свет – там всегда ложились рано. Она стояла, вглядываясь в темноту, прислушивалась, но страха больше не ощущала. Он исчез – исчез в тот самый миг, когда она закричала и на улицу вышел сосед.
«Если бы закричала Марина – он бы тоже непременно вышел, – твердо подумала она. – Но только Маринка не кричала. Не было никакого крика. И никакого уличного нападения. Все случилось в доме. В нашем доме, когда дети уже уснули. Даже не на участке – иначе все равно кто-нибудь бы что-то слышал. Но все отказываются засвидетельствовать, что слышали. Потому что ничего и не было. Не такие уж пугливые тут живут люди. Если в поселке завелся маньяк – в их же собственных интересах, чтобы его поймали! Никто не стал бы прятаться по углам! Еще бы и от себя что-то присочинили. Но только никто в милицию не пошел. Потому что ничего и не было».
Она нащупала затвор калитки, подняла его, вошла на участок. Медленно пошла по дорожке, изредка останавливаясь, оглядывая кусты, деревья. Никого. Да и кому было прятаться здесь, под начинающимся дождем? И зачем?
Собака не залаяла при ее приближении – никакой собаки тут больше не было. Алина поднялась на крыльцо, достала из сумки ключ. Она увезла его с собой, покидая дачу утром в понедельник. Отперла дверь, вошла, включила свет.
На столе все еще стояли грязные кофейные кружки – как они пили кофе с Василием, так и оставили их. В пепельнице лежал скрюченный окурок. В миске, рядом с плитой, застыла покрытая жиром суповая кость. Алина задернула занавески на окнах – ей было неприятно думать, что кто-то может на нее смотреть с улицы, из темного сада. Это был ее давний кошмар, возможно, навеянный каким-нибудь фильмом. Она одна в доме, ночью, в комнате горит свет, и поэтому она не видит, что кто-то стоит под окном и уже долгое время на нее смотрит. А потом огибает дом, открывает входную дверь…
Что-то стукнуло, и девушка так и подскочила на месте, прижав руку к забившемуся сердцу. Потом поняла – это наверху. Поднимался ветер, а где-то там было оставлено открытым окно. Она же сама его открыла, когда спала тут. Ей было душно, и она иногда вставала покурить, по пояс высовываясь из окна и бросая окурки в траву. Последний раз – перед рассветом. Если бы она не спала всю ночь, то наверняка увидела бы, как сбежала с дачи ее сестра.
Алина вскарабкалась по лестнице, ведущей в мансарду, закрыла окно. Подоконник уже успело залить дождем – тот разошелся вовсю и даже не собирался останавливаться. Девушка машинально заправила свою постель, натянула льняное покрывало, взбила подушку. Присела на край кровати. Вот здесь она пыталась уснуть той ночью, ворочалась, боролась с накатывавшими волнами тревожных мыслей. Тогда она думала только о деньгах – больше ни о чем. И ей казалось, что ничего важнее и быть не может. Сейчас…
Алина вдруг поняла – она бы многое отдала за то, чтобы все проблемы опять свелись только к тому, как заговорить с сестрой о разделе имущества. «Я ее все-таки люблю! – с тревожным изумлением подумала она. – Ей нужно было исчезнуть, чтобы я это поняла!» Девушка почувствовала, что вот-вот заплачет. Маринка – единственный человек, которому она позволяла себя критиковать. Которого она сама критиковала, не щадя, не выбирая слов, напротив – стараясь ужалить как можно больнее… Ей всегда казалось, что без этих взаимных претензий и пикировок ее жизнь была бы неполной. И казалось, что именно в этом и состояли все их сестринские чувства – в том, чтобы постоянно выискивать друг в друге какие-то недостатки. А теперь, когда та пропала, Алина вдруг ощутила, что потеряла нечто большее, чем объект для насмешек. Ей было по-настоящему больно. Второй раз в жизни. Нет, в третий. Об аборте она старалась вспоминать как можно реже. Об Эдике она еще иногда разрешала себе подумать.
Девушка встала, оглядела комнату. «Моя сумка. Где она была той ночью? Да где же, как не здесь? Плащ я оставила внизу, а сумку взяла сюда. Иначе откуда бы я брала ночью зажигалку и сигареты? Пистолет оказался в сумке. Если исключить, что его подкинул Василий, когда сумка оказалась в его машине, значит… Кто-то вошел сюда, когда я спала! На рассвете, между пятью и восемью часами утра. Позже уже приехал Вася, а до этого я то и дело просыпалась. Если бы в доме что-то происходило – я бы непременно услыхала. Тут же так тихо!»
Дождь барабанил по жестяному подоконнику с такой силой, будто пытался его сорвать. Алина сдвинула занавеску и заметила где-то во тьме легкий отблеск. Потом далеко пророкотал гром. Одна из последних летних гроз – скоро наступит осень.
«Кто-то вошел ко мне, когда я спала, нащупал в темноте сумку и положил туда разряженный пистолет. Стоп. В темноте?»
В темноте – и только в темноте. Потому что стоило в комнате зажечь свет, как Алина сразу просыпалась. Она могла спать, если за стеной шла развеселая свадьба, если в комнате работал телевизор… Ее можно было изо всех сил толкать, трясти – тогда она открывала глаза через минуту. Но если зажигали свет – она просыпалась сразу.
«В темноте… – повторила она про себя, потрясенная этой простой догадкой. – В темноте нашли мою сумку! Она стояла вон там, в углу – я поставила ее туда, чтобы не спотыкаться! Пришлось пошарить, разве нет? И тот, кто положил пистолет, знал, что я сразу проснусь, если хоть на несколько секунд включить электричество! Это могла быть только Маринка! Она знала, куда я могу поставить сумку, и знала, что электричество включать нельзя! Это могла сделать только она – больше некому! Сейчас, в августе, в пять-шесть утра уже не так светло, чтобы сориентироваться в комнате, не зажигая света! Да еще тут, в деревне, где и фонарей-то нет! Чужой человек непременно зажег бы свет! Она не зажигала! Да и зачем, чего ради чужой человек стал бы подсовывать пистолет мне в сумку?!»