— И ладный, и здоровый, в техникуме учится…
— Нужен мне такой жених!
— И свой ведь, на стороне-то еще неизвестно кого найдешь…
— Ну ладно, бабка, не суйся не в свое дело, — резко сказала Вера.
Вера вспомнила, что эта приторная Творожиха приходятся Колокольникову дальней родственницей, неизвестно какой степени юродной, пятой водой на киселе, но родственницей, вовсе не способна была старуха на самостоятельные суждения и наверняка высказала сейчас отголосок слышанною в семье Колокольникова. Кроме того, она уж, конечно, как и все никольские сплетницы, знала о ее, Вериной, любви с Сергеем, и потому нынешние слова бабки иначе как наглыми назвать было нельзя. Вера и хотела поставить Творожиху на место, но тут открылась обитая рыжим дерматином вокзальная дверь и Колокольников выехал на размятый солнцем асфальт перрона. Левая его рука по-хозяйски держала руль, правая же самоуверенно, но и не без изящества несла полную кружку пива. Пена колыхалась, вываливалась мягкими кусками, таяла на асфальте.
— Разбавленное, — сказала Творожиха.
— Ох, и надоела ты! — рассердилась Вера. — Сиди да помалкивай.
Старуха обиделась, отодвинулась даже, принялась ворчать громко, но невнятно, и все же Вера смогла разобрать шипящие бабкины слова: «…шляется с голыми ногами, до грешного места задралась, тьфу, срамотища какая…»
— Сейчас ты у меня договоришься! — грозно пообещала Вера.
Замолкла Творожиха, негодующее шипение ее разом оборвалось, будто регулятор в радиоле остановил стертую корундовую иглу: знала ушлая никольская жительница, с кем следует связываться, а с кем нет. И все же не удержалась с разгону и, сама уже того не желая, пробормотала напоследок:
— Крапивой бы по этим местам…
И тут же испуганно заерзала на лавке, кончики черного вечного платка затеребила в ожидании кары, но, на ее счастье, подъехал Колокольников, привез кружку пива.
— Ну ладно, — сказала Вера Творожихе, принимая кружку, — мы к этому вопросу еще вернемся.
Пиво было теплое, разбавленное, кисловатое, не принесло облегчения.
— Верочка, внученька. — взмолилась Творожиха, — оставь глоточек.
— На, держи, — протянула ей кружку Вера.
— Пей, бабка, — сказал Колокольников, — но учти: пиво — опиум для народа.
— Спасибо, Вась. — Вера достала кошелек. — Сколько я тебе должна? Двадцать четыре копейки, что ли?
— Убери, — обиделся Колокольников. — Ты меня за человека не считаешь, да?
— Васенька, я молчу.
— Вот ведь люди пошли, — вздохнул Колокольников, — все на копейки мерят. А можно ли любовь копейками оценить?
— Чтой-то любовь у тебя такая кислая да жидкая?
— Какая-никакая, — сказал Колокольников.
— И за нее спасибо.
— Вечером к нам придешь?
Вечером дома у Колокольникова, отец и мать которого гостили у родственников в Люберцах, собирались Верины знакомые отметить день рождения бывшего ее соученика по никольской школе Лешеньки Турчкова.
— Не знаю, — сказала Вера. — Подумаем. Нет, мы, наверное, не успеем с Ниной вернуться.
— И Нина не вернется? — озаботился Колокольников.
— Ее, что ль, сейчас ждешь? — улыбнулась Вера.
— Ну ладно, — быстро сказал Колокольников, — кружку-то мне надо отвезти.
— А говоришь — любовь! — крикнула ему вдогонку Вера.
— Клянусь тебе — любовь! — подтвердил громко и торжественно Колокольников.
— Вася никогда не врет, — сказала Творожиха, — я его еще вот таким мальчиком помню…
— Помолчи. А когда электричка придет, садись в другой вагон. Поняла?
Творожиха, вздохнув, отодвинулась и драгоценный мешок притянула к себе.
— Слушай, Вер, приходите, а? — Колокольников стоял уже напротив, у вокзальной двери и просил Веру всерьез.
— Не успеем мы вернуться, Вась. Еще подарок надо искать, мороки-то…
— Вы без подарков! На кой черт ему подарки!
— Как же без подарков-то! — сказала Вера. — Нельзя.
«Ну, если без подарка, — подумала она, — тогда, может, еще и заглянем…» Тут и явилась Верина подруга Нина Власова, голову не повернув, прошагала к вокзальной двери, никого не замечая, но так, чтобы все ее заметили, прошагала летящей деловой походкой, рожденной любовью к полонезу и джайву, — года три Нина всерьез занималась в районной студии бального танца. Была она, как всегда, красивая, тонкая, с чуть полными икрами — они ее, впрочем, не портили, хотя и мешали носить высокие сапоги.
Минуты через две она уже подходила к Вере, молча шел за ней Колокольников, вел за собой велосипед, как ковбой присмиревшего мустанга.
— Совесть у тебя есть? — спросила Вера.
— А что? — удивилась Нина.
— На какую электричку мы договорились?
— А разве не на эту?
— Может, на вечернюю?
— Нет, правда? Не на эту? Ну, извини. Ну, не сердись.
— Придете сегодня? — спросил Колокольников. — Нина Олеговна, я на вас очень надеюсь.
— Вряд ли мы придем, — сказала Вера.
— А что, у вас ко мне особый интерес? — спросила Нина.
— Ну, так… — смутился Колокольников.
— У тебя вроде на Силикатной интерес есть, а?
— В общем — как хотите, — нахмурился Колокольников и оседлал велосипед.
— У тебя, говорят, скоро там дети появятся, — сказала ему вдогонку Нина, сказала громко и внятно, чтобы ее слова разобрали и Колокольников, и притихшая Творожиха.
Во время разговора с Колокольниковым Нина стояла не просто так, а приняв позу, приобретенную все в той же студии бального танца: ноги чуть-чуть расставив, проявив крепкое бедро, — а худое Нинино лицо с чуть широким книзу носом, но все же не утиным, выражения своего не меняло, застыло как бы, в глазах Нининых чувств никаких не проявлялось, лишь ее длинные синие ресницы поднимались иногда, чтобы выказать удивление. Говорила Нина сейчас непривычно для местных жителей старательно, четко, с идеальным московским произношением. Да и во всем ее облике, отполированном, обточенном, было нечто не здешнее, не никольское.
— Вечно ты меня подводишь, — сказала Вера.
Серым пятном на сверкающей стальной дороге в дальней серпуховской стороне возникла наконец электричка, разрослась, распухла, отодвинула от края платформы суетливых людей и уж затем остановилась на минуту, распахнула перед Ниной и Верой тугие двери.