Дощатые полы покоев были тщательно выскоблены, бронзовые светильники умело расставлены, возле резных кресел лежали меховые коврики. Вся мебель была украшена резьбой, будто оплетена тонким кружевом. Дверь – бронзовая, с барельефом в нише на возвышении.
За дверью – покои для свиты Эммы, где всегда наготове ожидает прислуга, пажи, охранники. Все продумано, как у истинной королевы, какой ее сделал Ролло. А она за это обустроила ему дом, ибо вряд ли прежняя жена Ролло могла бы окружить мужа таким комфортом и уютом.
Взгляд Франкона остановился на нише в углу, где возвышался аналой из дорогих пород черного дерева, называемого эбеновым, над которым висело старинное распятье из потемневшего серебра.
И одновременно с этим непременным атрибутом покоев христианки внимание епископа привлекли богатые языческие ковры, какими Эмма увесила стены своих апартаментов. Длинные, с цветной каймой, они украшали белые стены, и сейчас, при свете множества свечей, казалось, что фигуры воинов на них словно бы двигались. Воины были с выступающими бородами, круглыми щитами, ехали верхом и шли куда-то рядами – типичные викинги, а меж ними яркими красками выделялись языческие боги – крылатые девы-валькирии с мечами, Тор, вкладывающий руку в пасть волка, вороны Одина и, наконец, сам одноглазый владыка скандинавского Асгарда на восьминогом коне.
Франкону стало не по себе от того, что жилище его духовной дочери украшают эти изображения Одина. Он вновь вернулся к столу. Его длинная лиловая сутана изящно шелестела по полу, а верхняя, более короткая, ниспадала изящными фалдами, придавая тучной коротенькой фигуре епископа известное достоинство.
– Итак, дитя мое, как ты относишься к завоевательским планам своего языческого супруга?
Эмма коротко вздохнула, отрываясь от своих мыслей. Глядя на епископа, пожала плечами.
– Думаю, ваше святейшество, ваш вопрос чисто риторический. Я сама была когда-то жертвой такого набега и не могу вспоминать о нем без содрогания. Однако вы понимаете, что Ролло вряд ли прислушается к моим словам, даже если я брошусь ему в ноги и начну молить, чтобы он остановился на достигнутом и повесил на стену меч.
Франкону почему-то слабо представлялось, как эта строптивая красавица будет валяться в ногах Ролло.
– Дитя мое, ты не должна воспринимать все, что я тебе говорю, как глас трубы, зовущей к бою. Ты прекрасно понимаешь, чего я от тебя жду, ибо ты отличаешься от тех молодых послушников, которые все воспринимают буквально, и едва не заходятся плачем, когда в качестве епитимии за ослушание я назначаю им спеть в часовне Псалтырь.
В Псалтыре, как известно, сто пятьдесят псалмов, и если петь их не переставая, то это «пение» может продлиться около пяти лет. И тогда мне приходится пояснять, что грех, за который он понес наказание, будет на нем до тех пор, пока рано или поздно все сто пятьдесят псалмов не будут пропеты до конца.
Так и ты, Птичка, которую Роллон возвысил до уровня своей королевы, не можешь противостоять мужу открыто. Однако не забывай, девочка, что умная жена всегда найдет способ влиять на мужа, разыщет тропинку к сердцу избранника и добьется своего. И не в Совете воинов, где ее слабый голос никто не услышит, а там…
И Франкон указал перстом в сторону дубовой лестницы, ведущей наверх, в опочивальню.
Эмма смущенно опустила ресницы, поджала губы, скрывая невольную улыбку. Что мог знать о любви этот толстый одинокий старик, посвятивший себя церкви и религии?! Но она продолжала слушать его не перебивая.
Франкон порой раздражал ее, она чувствовала его корыстность и беспринципность, но понимала, что, пока он нуждается в ней, он останется ее верным союзником. И она слушала рассуждения епископа, ибо за ним стояли житейский опыт и мудрость старости. Даже то, что этот епископ сумел сохранить свое влияние и при владычестве язычников, сколотить себе огромное состояние и – что почти невероятно, не будь он столь хитрым – заставить Ролло прислушиваться к слову, произнесенному пастырем чуждой религии, – все это свидетельствовало, что этот гурман, философ и циник – непростой человек.
– Я смирился с вашим языческим браком, – монотонным спокойным голосом продолжал Франкон, искоса поглядывая на тканое изображение Одина на ковре, – ибо ты умеешь многого добиваться, Птичка. Ты сбросила со своего пути Снэфрид, ты женила на себе Ролло, ты поднялась от положения рабыни до законной правительницы. Теперь же, чтобы как-то оправдать греховность вашего союза, ты должна влиять на супруга, дабы он думал о мире и союзе с франками, а не о новом походе.
– Кажется, вы несколько преувеличиваете мои силы, преподобный отче. А что касается набегов Ролло на христиан… Безусловно, я сделаю все, что в моих скромных силах, однако учтут ли это правители франков, которые и по сей день стыдятся открыто объявить меня своей родственницей?
Они опасаются Ролло, шлют к нему послов для переговоров, но при этом упрямо молчат обо мне. А ведь я прихожусь родной племянницей как королю Карлу, так и Роберту Парижскому. И неужели мои родные дядюшки не понимают, что своим пренебрежением ко мне они отнюдь не делают из Эммы Робертин свою союзницу?!
Последнюю фразу Эмма произнесла с нескрываемым раздражением.
Ветер шелестел листьями в саду, теплыми порывами врывался в окна, колебля яркие язычки на высоких свечах.
По надменному лицу жены покорителя Нормандии пробегали тени, но Франкон любовался редкостной красотой этой молодой королевы, а блеск глаз, выдававший оромную внутреннюю силу хрупкой Птички, и глубина разума в темных очах вызывали его искреннее восхищение.
Птичка из Байе… Франкон вспомнил недавнюю сцену, свидетелем которой он очутился. Он видел, как она лично избивала древком схваченного со стены дротика майордома Руанского дворца за то, что тот не слишком ретиво исполнял ее приказы да еще ссылался на первую жену Ролло. Вспомнил епископ, как она дулась и капризничала за то, что Ролло обрубил веревки на качелях в саду, посчитав, что, несмотря на его приказ, жена слишком сильно раскачивается, а это чревато как для нее, так и для их наследника.
Эмма могла лишь с одним охранником выйти на рынок, лично все перепробовать и долго торговаться о цене. Могла собственноручно таскать за косы придворных дам, если считала их отношение недостаточно почтительным для себя.
В ней самой, по мысли Франкона, было слишком много варварского, дикого, она действительно была под стать язычнику Ролло. Но когда она вот так разговаривала, он с невольным удовлетворением отмечал, что эта девочка растет прямо на глазах. И епископ понял: чтобы удержать ее доверие, необходимо говорить с ней уже не как наставник поучает неразумное дитя, а как с мудрой правительницей.
Франкон машинально перебирал четки. Подошел к большому камину с выступающим вперед вытяжным колпаком, поддерживаемым по бокам искусно высеченными из камня огромными грифонами. Огонь был небольшим – не для тепла, а для освещения и аромата, душистое яблоневое дерево, сгорая, оставляло чудный запах. Перед ним стояла покрытая шкурой оленя кровать – низенькая, без спинки, по восточным обычаям. Франкон не спеша опустился на нее, сел спиной к огню. Лицо его осталось в тени.
– Не все так просто, дитя мое. При христианских дворах много говорят о тебе, удивляются тебе. Но учти, ты заняла место, какое Карл Простоватый прочил для своей дочери Гизеллы. Уже одно это что-то значит. Ты же, хоть и его племянница, но все же дочь короля Эда, а меж Робертинами и Каролингами всегда было скрытое, но сильное противостояние.
Однако, невзирая на это, они все готовы были бы признать тебя, если бы вы с Ролло законно обвенчались в церкви. Так же ваш брак считается недействительным, и для них ты остаешься не более, чем первой наложницей.
Эмма нетерпеливо и раздраженно передернула плечами.
– Ролло пойдет на это, когда родится наша дочь…
– А если будет сын?
Эмма тряхнула головой. От качнувшихся серег на стены брызнули яркие искры.
– Будет девчонка. По всем приметам. Даже повитухи сказали мне это.