В доме тепло и уютно. Горели свечи, раздавался веселый перезвон бокалов с шампанским, Ева в легком красивом платье выскочила к нам. Мы обнялись так, будто всю жизнь ждали этой встречи и не было тех десяти лет, что нас разделяли.
— Белка! Василиса! — воскликнула Ева. — Как здорово, что вы приехали! Пойдем, мы уже вовсю рассказываем…
Мы прошли в комнату. Девчонки… Они все сидят за рождественским столом. Мэри, Светка Чернова, Танюшка, Надя, Регина… Мы бросаемся друг к другу обнимаемся, целуемся. И что-то наперебой рассказываем. Да… Вот оно — настоящее рождественское чудо. То, что мы опять вместе. Мы с Василисой с пониманием переглядываемся. Столько лет прошло, но мы смогли сохранить то, что объединяло нас раньше. И в то же время за эти десять лет мы превратились в успешных молодых женщин, и если бы Эльга Карловна нас видела… Она бы порадовалась.
Ева проверяет видеокамеру — нельзя пропустить ни одного момента нашей встречи. Все истории, что рассказывали девчонки, пока мы с Васей сидели в ее машине в Ольгине, мы сможем послушать потом в записи. А сейчас — бутылка из-под шампанского крутится и…
И пришла моя очередь поведать об осени, столь круто изменившей мою жизнь.
С чего же все началось? Наверное, с того октябрьского утра, когда Антон Тимофеевич вызвал меня к себе в кабинет…
СКАНДАЛ В БЛАГОРОДНОЙ КОМАНДЕ
— Это ваш текст?
Шеф швырнул мне отпечатанный лист бумаги. Выглядело это довольно странно и, мягко говоря, необычно. Во-первых, за те пять лет, что я работаю в передаче «Страна и мы», он впервые обратился ко мне на «вы», а во-вторых, изобразил самую «дешевую» мизансцену из всех придуманных начальством. Директор восседает за дорогим столом из красного дерева, утопая в широком финском кожаном кресле, а напротив него стоит нерадивый работник, то есть я, с блокнотом и ручкой, готовясь записывать его новые распоряжения. О том, чтобы предложить мне сесть, не было и речи. И это совершенно выпадало из привычного русла наших отношений. Обычно, как только я входила, он тотчас вставал и любезно приговаривал: «Присаживайся, присаживайся, дорогуша… Кофеек будешь?» И, зная мою любовь к сладкому, доставал из своих закромов либо коробку дорогих конфет, либо столь же хорошее печенье. Но сегодня все было не так, как всегда. Он сидел с видом грозного судии, а я стояла, точно обвиняемая перед вынесением приговора. И все же… Шеф, несмотря на самоуверенный вид, чувствовал себя явно не в своей тарелке. Он был холоден и неприступен, как китайская стена, и при этом изо всех сил старался не смотреть мне в глаза.
«Ох, не к добру это!» — пронеслось у меня в голове.
Я молча взяла текст и пробежала его глазами. Да, это писала я, когда делала материал по «Восточному альянсу».
— Да, мой, — чистосердечно призналась я. — А что случилось?
— Госпожа Стрелкина, довожу до вашего сведения, что банк «Восточный альянс» подает на нас в суд, из-за того что вы посмели дать непроверенную информацию в эфир.
«Опаньки! Приехали!» — только и подумала я. Вот это да! Такое у меня действительно впервые! Но вслух я сказала совсем другое:
— Как это непроверенную?
— А кто ее вам подписал? — вопросом на вопрос ответил шеф.
— По сути, никто. Вы же помните: материал «горел», его срочно нужно было дать в эфир, и я согласовала все по телефону с пиар-менеджером банка.
— Я не знаю, что она с вами согласовывала, но президент банка господин Громов… — Антон Тимофеевич вышел из-за стола, достал из внутреннего кармана платок и тщательно протер стекла очков, а потом столь же тщательно принялся складывать этот платок, чтобы убрать в тот же карман.
Я смотрела на него так, будто видела в первый раз. Тучный мужчина, которому скоро стукнет полтинник, маленькие глазки бегают за стеклами очков в золотой оправе и не могут сфокусироваться ни на одном предмете, зеленоватого цвета костюм «украшает» аляповатый безвкусный галстук.
«Интересно, кто ему подбирал такую красоту? Жена или любовница?» — совершенно некстати подумала я.
— Так вот… Сегодня утром через своих адвокатов он передал, что информация, прозвучавшая в новостях, не только порочит репутацию банка, но и ставит под сомнение его финансовую состоятельность и может сорвать предстоящую важную сделку.
— Антон Тимофеевич — это чистой воды недоразумение! Дайте мне время до вечера, и я все утрясу. Я не дала в эфир ни единого слова, не согласованного с «Восточным альянсом».
— А комментарии аналитиков? Вы давали банку их читать?
— Нет, — ответила я. — С какой стати? Это мнения независимых экспертов по поводу закрытия филиала на Малой Садовой.
— Какие, к черту, независимые эксперты? — заорал он, внезапно потеряв всякое спокойствие. — Ты что, с дуба рухнула? Тебя зачем в банк послали?! Навести мосты, подготовить почву для спонсорской помощи и сделать полурекламный сюжет! А ты!..
— Я так и сделала! И в тех комментариях ничего оскорбительного для банка не было.
Антон Тимофеевич тяжело вздохнул и сел за стол. Я же по-прежнему стояла, ожидая своей участи.
— К сожалению, госпожа Стрелкина, мы вынуждены с вами расстаться. — медленно произнес шеф. — Программа не может позволить себе работать с непрофессионалами.
Я вздрогнула, будто меня ударили. Мне показалось, что кто-то неведомый со всей силы шарахнул меня чем-то тяжелым по голове и лишил способности соображать и понимать происходящее… Всего неделю назад на общем собрании шеф хвалил меня, называл лучшим журналистом в команде и говорил, что только благодаря моим материалам «Страна и мы» была номинирована на «Тэффи» в категории лучшая информационная программа. А теперь, надо же… При первой опасности он готов избавиться от меня, как от ненужной ветоши. Выбросить на помойку, даже не попытавшись прояснить ситуацию.
Я машинально опустилась в кресло, не дожидаясь разрешения шефа. Села и тупо уставилась в стену. На стене в золотистых рамочках висели фотографии. Шеф и президент. Шеф и Ричард Гир. Шеф и… многие другие известные люди. Половина из них фотографировались с ним после моих интервью. С тем, что по части интервью мне нет равных, соглашались все без исключения, даже те, кто откровенно меня недолюбливал. А уж шеф после каждого такого снимка готов был носить меня на руках.
— Лера, — услышала я блеющий голос шефа. — Твое увольнение — это условие Громова. Он хочет вкатить нам иск в два миллиона у. е.
Мы оба помолчали. Я сидела и изо всех сил старалась «сохранить лицо». Точнее сделать хорошую мину при плохой игре. Он протянул мне чистый лист бумаги.
— Пиши.
Я не отреагировала. Мне казалось, что все происходящее — дурной сон, вот только я никак не могу проснуться.
— Не напишешь по-хорошему, уволю по статье! — «загремел» шеф.
Я лишь усмехнулась и в упор посмотрела на него. Да он до смерти боится! Наверное, уже весь вспотел от страха. Ну да, а вдруг я заартачусь, вдруг вспомню про то, что черным по белому написано в трудовом кодексе. Или пригрожу рассказать о его делишках конкурирующему каналу. Ведь я журналист, и у меня, по мнению многих, вообще нет ничего святого. В принципе и по определению. А уж если журналист — женщина, то она непременно должна быть стервой. Причем первостатейной, иначе в масс-медиа не выжить. До сегодняшнего дня я думала, что весь этот бред — мнение людей, весьма далеких от телевидения, и меня это особо не трогало. Но чтобы начальник, проработавший с тобой пять лет и знающий тебя, как облупленную, так себя повел… Я взяла ручку и стала крутить ее в руке, рассматривая так, будто раньше никогда не видела сей предмет. Потом посмотрела на шефа. Он сидел красный как рак. И мне почему-то стало жаль его. А еще стало очень противно! До тошноты, которая предательски подкатывала к горлу.
— Я напишу заявление, Антон Тимофеевич.
В этот момент, точно по заказу, раздался телефонный звонок.
Шеф, тяжело вздохнув, взял трубку.
— Я слушаю. Ах, это вы, господин Северский. Да, я обдумал ваше предложение. Не могу сказать, что в восторге от него, но, думаю, вы правы. Худой мир лучше доброй ссоры. Да… Опровержение вы услышите в новостях через пятнадцать минут. Что касается вышеупомянутого журналиста, то больше в нашей команде он не работает. Да… И вам того же.