Так чего волноваться?
Говорил он это перед выходом из Новороссийска, за четыре дня до того, как сгорел заживо. И было ему всего двадцать девять лет от роду.
Уходя в отставку, Михаил надеялся, что его жизнь изменится навсегда. Что не будет в ней более ничего такого, что холодными зимними вечерами будит не самые приятные воспоминания. Пройдет несколько лет, и из глубин памяти перестанут всплывать лица тех, кто давно ушли из этого мира. По его, Сергеева, вине, или к его же сожалению, но ушли. Он всерьёз рассчитывал на это. Но…
Человек только предполагает… Вот, оказывается, как много может изменить одна случайная встреча. Или – неслучайная? Скорее всего, начало положил случай. А вот дальше…
Слишком уж хватким, дальновидным и жестким политиком был Блинчик. И как искусно под маской обычной дружбы скрывалась заинтересованность. Если бы не та фраза Рашида! Но из песни слов не выбросишь. Да, и все, что произошло далее, вплоть до настоящего момента, ложилось в пробитое словами Раша русло, как нельзя лучше. В конце концов, разве не случалось в жизни так, что оброненная в произвольный момент времени монета, лопнувший шнурок, раздавшийся телефонный звонок, сдвигал с места целую цепь глубинно связанных событий, цепляющихся друг за друга с неожиданным упорством? Разве не было так, что непроизвольно брошенный взгляд, какой-то жест, слово, произнесенное невзначай, запускали таинственный механизм, вызывающий к жизни множество, совершенно необъяснимых с точки зрения банальной логики событий, поступков самых разных людей?
Все это попахивало мистикой, но Михаил твердо знал, что мистики в этом не было не на грош. Миром правила случайность. Её можно было назвать вероятностью наступления событий, жребием, судьбой, законами больших чисел – все было бы одинаково правильным, но не было бы правдой. Правды не знал никто.
Сергеев никогда не верил в чудеса и знал, что за маской провидения слишком часто скрывается чей-то жесткий расчет. Очень это удобное место для того, чтобы спрятать плохие намерения. Одно дело, склонить голову под ударом Судьбы, и совершенно другое – подчиниться злой воле человека. То, что происходило с ним, после встречи с Рашидом не казалось случайностью. Случайностью было то, что в круговороте событий последних дней он не только остался в живых сам (на что учили, конце-то концов!), но и выволок Блинчика – личность во всех смыслах, конечно, таинственную, но смертную, как и все.
За последние несколько дней вокруг них с Блиновым умерло столько людей, что Михаилу показалось, что он участвует в небольшом военном конфликте.
Но войны не было. За окнами дремал мирный столичный город. Не Нью-Йорк какой-нибудь, со своим Гарлемом, не Чикаго и не дымный Детройт. Был за окнами город Киев, мирный и слегка провинциальный, и весна года 1999 от Рождества Христова. Весна, которую он мог и не пережить, по каким-то важным для Блинова и совершенно непонятным для него, Сергеева, причинам.
«Ты мне все расскажешь, господин Блинов, – подумал Сергеев, ощущая, что в нем закипает злость. Хорош же столп новой государственности, если за одно нахождение рядом с ним ты можешь отправиться к праотцам. Вот очухаешься, таинственный ты мой, и сразу все мне расскажешь. Не захочешь – уйду к ядреной фене, пусть тебя достреливают, будешь жалеть об этом всю жизнь – сколько там ее у тебя останется? А, судя потому, как за тебя взялись, то жалеть тебе придется недолго. От силы – сутки.»
Он осторожно перешагнул через замершее тело, стараясь не вступить в густую красную лужу, и выглянул в коридор – пустой и ярко освещенный.
Длинный и широкий проход, застеленный сбившейся ковровой дорожкой, был затянут пороховым дымком, как вуалью.
Еще тело. И еще.