Понятно. Заценил, значит, мой несравненный девичий образ должным образом. Как говорил герой известного всем фильма в исполнении еще более известного артиста: «Ну, это нормально!» Я вообще на людей произвожу именно такое впечатление, кстати, сей имидж тусовочной красотули поддерживаю со всяческим тщанием, старательностью и удовольствием.
– Про акцию не слышала, а песика вылечите, пожалуйста…
– …а вы его потом на улочку назад отпустите, – ерническим тоном закончил он за меня якобы мою мысль.
– Нет, – без дураков, на этот раз нормальным голосом с нажимом пообещала я. – Останется со мной жить, если захочет, конечно.
– Ладно, – после минутного раздумья согласился доктор. – Подождите в коридоре, операция будет долгой, и успех не гарантирую.
Вот так в мою жизнь попал Герцог. Операцию он выдержал. А то как же, с таким-то характером! Его жизненное кредо: если тебя съели, у тебя все равно есть два выхода! И я бы сильно не позавидовала тому, кто таки умудрился бы его сожрать! Эта упертая тварина ни за что не стала бы выходить «в заднюю дверь», и неосмотрительный гурман сдох бы от несварения и заворота кишок! Вот ей-богу!
Он поправлялся долго, попутно пса лечили от многочисленных болезней, приобретенных им в бездомной дворняжьей жизни, ставили все положенные прививки, откармливали. За время, проведенное в стационаре, он стал героем и любимцем всего персонала. Поразительным образом в нем сочетались внешнее уродство и сильный характер благородного бойца, по аналогии с человеком можно сказать: врожденная дворянская гордость и благородство крови.
Не смейтесь. Именно так! Ну и высокомерие – этого так вообще вагон!
Когда я пришла навестить его после операции, что-то там засюсюкала по людской идиотской привычке обращаться таким образом с мелкими представителями животного мира, он так посмотрел на меня… Типа, что тебе, убогое создание, от меня надо? Шла бы ты куда подальше!
– Ну прямо герцог! – возмутилась я такой наглостью.
Вот так он и стал Герцогом.
А молоденькая медсестра, которая ухаживала за послеоперационными подопечными, умиленно и восторженно посверкивая глазками, сказала мне:
– Он похож на Жоффрея де Пейрака. Ну помните, из «Анжелики»? Когда они снова встретились, она считала, что он погиб, а он выжил. Его и на костре жгли, и пытали, он весь в шрамах, хромает, страшный, но гордый и красивый и всех победил!
– Похож, – согласилась я, правда, признаваться, что книжек про Анжелику не читала, не стала.
Кстати, доктор Алексей Леонидович сказал мне, что Герцогу не больше трех лет. Ничего себе, жизнь у него была эти три года!
Заштопанного, здорового, прибавившего в весе и привитого Герцога в новом противоблошином ошейнике я перенесла через порог своего дома, поставила на пол и пригласила:
– Ну проходи, обследуй территорию твоего нового места проживания!
Он встряхнулся всем тельцем, одарил меня презрительным взглядом и не спеша пошел обследовать. Я спохватилась, что он сейчас примется мне тут территорию метить. Мама дорогая! Это же дворняга дикая, а я его в свой уютненький домик приволокла!
Метить! Сейчас! Герцог, он и в московских хоромах герцог! Не иначе как упомянутый – как его там? – де Пейрак реинкарнировался в этом создании в той самой своей последней ипостаси: искалеченный, но непобежденный!
По крайней мере мой Франкенштейнчик вел себя именно так. Он никогда не гадил в доме, не чесал задними лапами за ухом, я ни разу не видела, чтобы он себя вылизывал в причинном месте. Он не делал суетливых движений, не бегал шавочной торопливой трусцой, цокая когтями по полу. Даже если был очень голоден, а я поздно возвращалась с работы, он размеренно-неспешно проходил в кухню, укладывался возле своих мисок и никогда – никогда! – не заглядывал заискивающе мне в лицо, не вилял льстиво и радостно хвостом и ничего не выпрашивал. Вот ни разу!
Он обожает купаться в ванной, ненавидит любой парфюм, при этом от него не воняет псиной, презрительно отвергает любые консервы и собачьи корма и ест только свежее мясо, видимо, компенсируя все те годы, что пришлось довольствоваться чем ни попадя, любит салатные листья и свежие огурцы и фрукты.
Я его уважаю и не понимаю, как могла жить раньше без него. Он меня терпит, по большей части выражает явное сомнение в моих умственных способностях, категорически не приемлет никаких поводков и ограничения свободы, максимум, на что согласился, – на ошейник от блох, на который я прикрепила подвеску с его именем и адресом. Он не позволяет почесывать себя за ушами и вообще никаких нежностей, если подхватить его на руки и посюсюкать, можно вполне реально нарваться на предупреждающий боевой оскал. Но если Герцогу хочется понежничать, он приходит сам, никогда не залезает на колени, а укладывается рядом и греет мои ноги своим боком.
Он аристократичен, холодно-презрителен, умен по-человечески, и он вцепится мертвой хваткой в горло любому, кто попробует меня обидеть.
Из детского автомобильного кресла я сделала специально поднятое повыше сиденье с ремнями безопасности для него, которое стоит на пассажирском месте впереди – его законном, исключения не делаются ни для кого, остальные пассажиры ездят теперь в моей машине только сзади.
Вот так мы и живем.
Но что-то я отвлеклась. Я всегда так в дороге – думаю о разном, а если что-то вспоминаю, то как кино просматриваю: красочно, подробно, с деталями. Дорога к этому располагает, а я очень люблю дорогу.
Так вот о причине, по которой мы с Герцогом оказались за пятьсот с лишним километров от любимой нами Москвы, среди красивейших мест между реками Волхов и Мста, и приближаемся к искомому поселку с замысловатым названием.
У меня есть бабушка Лидия Архиповна, мамина мама. Бабульку свою я люблю и даже тайно обожаю, не могу ей отказать ни в чем и стараюсь тщательно баловать.
Ей восемьдесят лет, и последние годы она сильно прибаливала, но крепилась, бодрилась, а вот полгода, как стала резко сдавать и два месяца назад совсем слегла.
Врачи уверяют, что надежда на улучшение есть, а бабуля отмахивается от их прогнозов:
– Да чего там… – недовольно бурчит она. – Я сама врач и получше их про свои болезни все знаю. Да и надоело болеть и болеть, чего задерживаться!
А третьего дня позвала меня для серьезного разговора.
– Васенька, просьба у меня к тебе, – с каким-то совсем уж строгим выражением лица, взяв меня за руку, сказала она, – отвези мое письмо одному человеку, получи ответ хоть письменно, хоть устно и привези мне. Я обязательно дождусь.
– Ба, ты что, умирать собралась? – возмутилась я.
– Собралась, внученька, – кивнула бабушка и посуровела: – И нечего слезы лить! Ничего в этом страшного нет, жизнь пострашнее будет! Да и всем свое время приходит! Или ты хочешь, чтобы я лежала и болями мучилась!
– Я хочу, чтобы ты была живая и здоровая!
– Я бы тоже не отказалась, – усмехнулась бабушка и снова стала торжественно строгой. – Не отвлекай меня на ерунду, у меня не так много времени осталось. Слушай внимательно. У меня была закадычная, самая лучшая подруга с детства, Надя…
Она долго рассказывала, я слушала зачарованно, погрузившись в любови и страсти, дружбы и предательства, смертельные ситуации и спасения далеких дней, плакала, не замечая своих слез, и поражалась силе и красоте той жизни, которую они проживали молодыми.
– Почему ты никогда раньше об этом не рассказывала? – потрясенно прошептала я, когда она закончила.
– Не хотела ворошить прошлое, в котором чувствовала себя виноватой. Да и зачем вспоминать о своих ошибках!
– И ты ни разу не попыталась с ней встретиться, поговорить?
– Пыталась. Один раз, когда открылся этот обман. Но тогда все было свежо и больно, и она не захотела меня услышать и простить. – Бабушка помолчала, находясь там, далеко, в своем прошлом. – Я не хочу умирать, не попытавшись все объяснить ей.
– Ба, а если она… – Тут я споткнулась маленько, но вопрос закончила: – …умерла уже?