Не может такого быть, чтобы только я сие увидала. Вона, Архип Полуэктович тоже на Елисея поглядывает так, с хитрецой, а ничего не сказывает… так и мне не след.
Братец евонный, напротив, сделался мрачен и задумчив. Он ли?
Емелька тишайший?
Егор?
Лойко? Ильюшка задуменный?
Кто приходил ко мне? Я ж помню разговор, каждое слово. И горечь. И обиду. И за себя, и за него, хотя, казалось, что нелюдя жалеть, а вот… Знаю, что из них кто-то, а кто…
Бабку провожала до самых ворот столичных, слезы держала, да только, как подвода скрылась за холмом ближайшим, разрыдалась. И Кирей, меня приобнявши, молвил так:
– Все переменится, Зослава. И надобно верить, что к лучшему…
Ох, где бы веры этой прибрать?
Второй день.
И терем мой опустевший.
Щучка сгинувшая. Куда и когда? Кто ж ведает?.. Просто вышла одного дня за ворота и не возвернулась. Еське я об том сказала, а он тихо выругнулся.
– Вот ведь… сколько волка ни корми, а…
Но знаю, что искал. Сама ему волосья рыжие из гребешка выбирала, сама приносила рубаху ношеную да простынку, на которой Щучка давече леживала. Только не справилось заклятье.
– Закрылась, дура стоеросовая! – Еська только сплюнул. – Ну и ладно… Я ее не обижал. Сама виновата.
И вновь с того грустно сделалось.
А на третий день терем мой вновь ожил. Сперва Кирей явился – с дарами и такой любезный-прелюбезный, что сразу я неладное заподозрила. Он мне шелками азарскими коридор выстилает, а я только и гадаю, чего ж этакого он удумал.
– Вот смотри, тебе зеленое к лицу. – Он накинул на меня шальку, из шелковой нити плетенную, да не просто – кружевом. – Настоящая княгиня.
А сам уже ларчик раскрывает, вытаскивает серьги тяжеленные бурштыновые.
– Ты, – говорю, – не юли…
Сама ж шальку снимаю.
Тонюсенькую.
Легонькую.
А греет-то… Без магии не обошлось. И вижу серед нитей обыкновенных – особые, заклятья…
– Говори прямо…
Серьги и мерить не стала, как и браслеты с красными каменьями. Кирей же вздохнул и почесал затылок.
– Ситуация, – сказал он, на стульчик усаживаясь. Ноги выпростал на половину комнаты. – Неоднозначная. Я бы сказал, парадоксальная.
– Чего? – Но тут вспомнила, как за слово энто ругана была не единожды наставницей, и поправилась: – Что?
– Парадоксальная, – повторил Кирей, будто со второго разу понятней станет. – Такая, что… люди не поймут. Про невесту моего родственничка ты знаешь, так?
Кивнула.
Как тут не узнаешь, если про эту невесту и тараканы по углам шепчутся, да ладно бы тараканы – но и боярыни наши, которые тараканов не в пример зловредней. И главное, шепчутся так громко, чтоб услыхала я, до чего боярыня Любляна собой хороша.
И молода.
И родовита.
И вовсе кругом прекрасна, каковой мне, хоть ты семь шкур сыми, в жизни не стать.
– Вот… – Кирей правый рог поскреб. А оный рожек у него кривоватенький, самую-самую малость, а все одно. – И раз уж такое дело… у Любляны брат ведь имеется, это ты тоже знаешь.
Кивнула.
Давеча с ним битый час рисунки рисовали, щит новый составляючи.
– А раз так, то… неприлично девку при живом-то старшем родиче замуж из царского терема отдавать. – Кирей поерзал. И на всяк случай шкатулку свою от меня отодвинул. – Да и Илья челобитные пишет, просит дозволения с сестрами свидеться, а лучше передать их под опеку ему…
И поднос убрал.
А чего? Я только булочку взять хотела. Мне с булочкой сердешные горести легче переживаются.
– И вот матушка решила… – Кирей замолчал и огляделся.
– Говори. – Чую, ничего хорошего с решения евонной матушки мне ждать не след.
– А драться не станешь?
– Не стану, – пообещала я и рученьки за спину спрятала.
– Хорошо… В общем, дело даже не в челобитных. Он о том еще в прошлом году писал, а теперь… и не в приличиях. Плевать ей, честно говоря, на приличия. Но девчонки эти странноватые. И надо бы их из дворца убрать.
Левый рог он тоже поскреб и пожаловался:
– По весне всегда чешутся… подрастают… Еще пара лет, и подпиливать придется.
Я покивала, мол, сочувствую.
– И вот… если их отпустить, то куда? У Ильи своего дома нет. Когда батюшку его обвинили в измене, то и имущества он лишился. С одной стороны, конечно, матушка может волей своей вернуть Илье дом, но там уж пару лет как пожар приключился…
Ох, мнится мне, что не сам собой приключился.
– Одни уголья и остались. – Кирей сел ровно. – А на тех угольях… я был там… еще лет сто, если не двести, жить нельзя. Не будет добра тем, кто поселится. Вот… Другое поместье дать? Не так их много, свободных, чтоб в столице… И ко всему, ей бы хотелось, чтобы ты с боярынями подружилась.
И вздохнул тяжко-претяжко.
Руками развел.
А я только рот открыла… Она сначала моего жениха этой самой Любляне отдала, а теперь желает, чтоб я задружилась?
– Я ей сразу сказал, что дружбы у вас точно не выйдет, – оправдываясь, произнес Кирей. И отодвинулся. Верно, хоть и обещалась я не биться, да глядела не по-доброму. – Но матушка… порой ее сложно переубедить… и завтра она их отпустит. Формально – передаст под опеку брату. До свадьбы, которая состоится в первый месяц осени.
Тихо стало.
Слышно, как гудит под потолком одинокая муха. И молчали мы, друг на дружку глядючи, думали… Об чем Кирей – не ведаю. А я все про свадьбу, которая…
Будет ли?
Первый месяц осени.
До него еще б дожить. Лето только-только началось.
– Зослава, – Кирей пальчиком ткнул меня в плечо, – ты живая?
– Живая, – вздохнула я.
– Согласная?
– А вам откажешь?
– Да как тебе сказать, в теории, конечно, можно, но… матушка…
Ага, которая царица, с ейными планами… супротив их идти, что граблями ветер чесать. Вроде бы и можне, а поди попробуй, прослывешь дурнем, ежель вовсе ветер грабли оные из рук не вывернет да по лбу не приложит.
Я рученькой и махнула.
Мол, пущай едут.
– А чего ты пришел, а не Ильюшка?
Уж кому бы за сестер просить, так ему. Кирей плечами пожал и ответил:
– Меня матушка попросила, а он… может, неудобно?
Неудобно на чужой лавке спать: все плечи смулишь.
Вот так и вышло, что через пару деньков гостей я встречала. Раньше? А не вышло раньше. Терем же к этакому визиту сготовить надобно. Там оконца помыть, стены поскресть, дорожки от пыли выбить да из зевов печных пепел повыгребсти.
А заодно уж украсить что стены, что полы плетениями рисованными.
Ох, не прошла мимо меня наука Люцианы Береславовны, даже по нраву пришлась, как распробовала. Вроде ж и силы не берет, да и вовсе немашечки магии в линиях черченных, а на многое они способны. И гостюшки мои меня в том лишь убедили.
Подкатил к воротам возок царский.
Коней тройка. Ногами тонкими перебирают, шеи гнут, красуются. На дуге у заводного бубенцы сладкоголосые звенят-перезваниваются. В гривах пристяжных ленты атласные. Сбруя позолочена.
Возок… ну возок и вовсе золотым мнится.
Задние колеса огроменные. Передние махонькие. А меж ними желудем – сам возочек. Оконца круглые, за цветными стеклышками не видать, что внутрях. На дверцах корона.
На крыше будто прыщ, из которого пук перьев золоченых торчит.
От этакой красоты я и обмерла, дар речи утратимши.
Но Кирей меня локотком подпихнул. И, на мрачнющего Арея взгляд бросимши, приобнял. Тот от злости ажно зубами заскрежетал, с лица сбледнул крепко, но что тут сделаешь? Не евонная я невеста…
Он к возку шагнул и дверцу открыл. Отступил, позволяя холопу скамеечку-приступку поставить. Руку подал. Я и застыла, дышать позабывши, когда этой руки другая коснулась. Пальцы белехоньки, прозрачны почти. Ноготки жемчугами.
И жемчугами же рукавчик длинный расшит.
Выплыла боярыня Любляна Батош-Жиневская лебедушкой белой. Глазки потупила. Бледна. Бела… и болезна? А за нею сестрица выпорхнула. Этой-то подмога без нужды. Только шубку, горностаем отороченную, поправила и дом мой окинула взглядом презрительным.