День начался очень рано. Ах, как трудно подниматься зимой по утрам! То ли дело летом: в окно бьет солнце, щебечут птицы, соседи весело переговариваются во дворе. И кажется, что, если проваляешься в постели лишнюю минуту, пропустишь что-нибудь важное и интересное. И вскакиваешь, делаешь разминку, потом пробежку, здороваешься на ходу с дворничихой Андреевной, могучей теткой, которая с такой силой взмахивает метлой, словно траву косит: вжих, вжих… Или с собачником Михал Михалычем, который уже вышел выгуливать своего сенбернара. И они ласково кивают ему, и он слышит, как они переговариваются, глядя ему вслед. Что вот, мол, какой хороший мальчик Сереженька. Студент, спортсмен, радость родителей…
Но это летом. А зимой все, все держит в постели. Холодный воздух, льющийся из открытой форточки, чернота за окном, тяжелое шарканье бабушкиных ног в коридоре, сухой, мучительный кашель отца…
И сразу вспоминаешь, что нынче контрольная или зачет… Или нужно вернуть долг Мишке Щербакову. И где взять денег… Этот вопрос последние дни сидел в нем острой занозой, дающей резкую боль при каждой мысли о Маше. А поскольку он думал о ней непрестанно, то и боль мучила его непрерывно, не давая делать самые нужные вещи. Вот он должен был подготовиться к контрольной по линейной алгебре, но не подготовился до такой степени, что даже шпоры не написал. Пришел в институт совершенно «стерильный». И стоял в коридоре перед аудиторией, безучастно разглядывая однокурсников. Вон Юра Огибин, отличник, чистый «ботаник», стоит как бы отдельно от всех. Не перелистывая в судорогах конспект, не пристраивая шпоры по карманам… Полон достоинства, чувства превосходства над остальными — суетящимися, копошащимися в своих домашних заготовках. Сережа подумал, что он и сам сегодня похож на Огибина — столь же загадочен и спокоен. Видимо, спокойствие определяют в равной степени как отличное знание, так и полное незнание предмета. Остальные еще чего-то трепыхаются. Борются за жизнь… Вон неразлучные друганы Королев и Голушко. Отрабатывают систему передачи информации посредством мобильной связи. Королев пристраивает к уху микрофон, прикрывая его лохматой шевелюрой. В микрофон Голушко будет по мобильнику надиктовывать ответ. «Был бы у меня мобильник»… — лениво подумал Сережа.
И перестал думать. Потому что в эти последние дни, вернее, бессонные ночи, когда он ворочался на своей узкой тахте, мутная злоба, обида на родителей, от которых он зависел каждой клеточкой своего тела, сформировалась в решение, которое он загонял в самый дальний угол сознания. И теперь было не до мобильника.
Двери аудитории открылись. Ребята кинулись внутрь, занимая дальние столы. Сережа спокойно сел в первый ряд. Красивая молодая преподавательница увещевала группу:
— Что за скопление народа на Задних рядах? Впереди совершенно свободно. Ну же, не стесняйтесь! Прошу пересесть вперед!
Призыв относился ко всем, следовательно, ни к кому конкретно.
— Ну что вы как маленькие? Берите пример с Огибина и Гончарова. Когда человек подготовлен, ему незачем прятаться за спины товарищей!
Сережу ужасно рассмешило, что его включили в компанию отличника.
— А вы, Гончаров, рано веселитесь, — преподавательница тотчас сделала строгое лицо. — Ну, быстро расселились по одному человеку за стол!
Через пару минут она прошла по рядам, раздавая листки с вариантами. Мгновенно установилась напряженная тишина, Сережа разглядывал свой листок, не понимая ни слова из задачи. Вообще ни одного слова. Словно он вообще не учился полгода у этой же преподавательницы. Словно не он сдал в зимнюю сессию эту же линейную алгебру на вполне твердую четверку.
От нечего делать он разглядывал аудиторию. Нагло вытащив тетрадь с конспектом, строчил изо всех сил двоечник Куприянов. Преподавательница что-то писала в журнале, изредка поднимая глаза и делая вид, что не замечает, как группа отчаянно «шпорит». Более того, с некоторым недоумением она взглянула на Сережу, который меланхолично вертел шариковую ручку.
Сергей склонился над листком и старательно, вспоминая правила создания портретов, полученные на школьных уроках рисования, начал рисовать преподавательницу. Он так увлекся, что не заметил, как пролетело время. Первым сдал работу Огибин, за ним потянулись другие. Вот и Куприянов отдал исписанные листки. Сережа, очень довольный своим рисунком, сложил листок и положил его на стол преподавательнице.
Он вернулся засветло. Дома была только бабушка.
— Сереженька, это ты?
— Я, бабуля.
— Зайди ко мне.
Сережа вошел в маленькую, тесно заставленную мебелью комнату. Здесь всегда стоял особый, тяжелый запах. Запах старости.
— Что-то нехорошо мне. А нитросорбит кончился. Сбегай в аптеку, милый. Деньги возьми в комоде, в верхнем ящике.
Сережа с трудом выдвинул тяжелый, набитый всякой всячиной ящик. Стопки писем, шкатулки с документами, какие-то счета. В правом углу — две сотенные бумажки. А в глубине — пачка тысячных купюр. Он впился в них взглядом. Тысяч пятнадцать, а то и больше… Сережа ухватил около трети пачки, сунул в карман. Затем взял сотенную, закрыл ящик. Все это он проделал мгновенно и бесшумно, только сердце колотилось так громко, что казалось, бабушка непременно слышит его стук.
— Нашел?
— Да, бабуля. — В горле пересохло. Сережа откашлялся.
— Ты никак простудился? — испугалась бабушка.
— Нет, что ты! Все в порядке. Ты лежи, я мигом!
Он принес лекарство, напоил бабушку чаем, посидел с ней рядом, рассказал, как прошел день, как хорошо он написал контрольную, заверил, что с завтрашнего дня снова начнет делать зарядку по утрам…
Бабушка заснула. Сергей дождался, когда вернулся с работы отец, и исчез, радуясь, что не пересекся с мамой, которая, конечно, увидела бы по его лицу, что что-то произошло…
Маша бежала к остановке. Автобус извергнул на слякотную мостовую серо-черную людскую массу, втянул новую порцию горожан и, пыхтя и поскрипывая, собирался тронуться с места. Маша едва успела добежать. И не втиснулась бы ни за что, если бы сзади ее не протолкнула в салон твердая мужская рука. Пристроив ногу на ступеньку, поджав вторую, Маша искала опору для рук, И почувствовала, что сзади ее поддерживают. Автобус, натужно кряхтя, тронулся было, но тут заглох мотор. Пассажиры качнулись единым движением, Маша поняла, что сейчас непременно упадет назад, но та же твердая, крепкая рука ухватила ее за локоть. Чуть обернувшись, она увидела мужчину восточного типа, лет сорока, не более.
— Извините, — убирая руку, произнес мужчина. — Испугался, что вы упадете, хотел помочь.
— Спасибо, — чуть кивнула Маша.
У него был едва заметный акцент и звучный низкий голос.
— Можно, я вас еще поддержу? — спросил голос.
Автобус опять тряхнуло, пассажиры на долю секунды взлетели вверх и шмякнулись вниз, словно куль с картошкой. На Машу навалилась огромная тетка, стоявшая ступенькой выше, и толкала ее назад, прямо в крепкие объятия жителя гор.
— Извините, — пробормотала теперь уже Маша.
— Что вы, мне очень приятно, — не спеша выпускать девушку из объятий, заверил восточный человек.
— Вы на следующей остановке выходите?
— Конечно. Иначе как же выйдете вы? — резонно заметил он.
Он вышел, подал ей руку. Маша наконец рассмотрела автобусного рыцаря. Стройный, хорошо одет, очки в дорогой оправе.
— Меня зовут Арам, — улыбнулся мужчина.
— Маша, — опустила ресницы девушка.
— Маша… Удивительно! Знаете, это самое любимое мною женское имя. Просто удивительно… Наверное, это судьба.
Маша не возражала, выжидающе поглядывая на рыцаря.
— Вы торопитесь, Машенька?
— В общем, да, — улыбнулась та.
— Но, может быть, вы уделите мне пять минут… Здесь рядышком чудное кафе. Варят настоящий кофе по-турецки.
Маша медлила.
— Пожалуйста! Вы поразили меня в самое сердце! Я не могу вас потерять, это… бесчеловечно!
Он так жалобно посмотрел на нее, что Маша рассмеялась.
— Ну хорошо, только недолго. Меня ждут.