– Худо чего-то ноне зачала, – сказала она недовольно. – Всё на мели, всё на мели, никак не могу на глубь выйти. Ну-ко, я еще раз пропою.
Она прокашлялась и заново повторила пропетые строки. И тут как будто прорвало плотину: голос ее разлился рекой, но рекой веселой, с подскоком, с игрой на перекатах: небылица-то была плясовая. Скуластое, широкоглазое лицо Махоньки от впалого морщинистого рта, в котором победно сверкал один-единственный зуб, до корней седых волос, аккуратно заправленных под повойник, омылось счастливейшей улыбкой, и она начала прихлопывать в ладоши.
Тут прыснули сразу с десяток ребятенок – живо представили себе корову, но Махонька орлицей вскинула голову: чтобы никто не посмел ее перебивать. Не любила, когда к ее слову отборному липла мякина.
– Буде заливать-то! – громко, на всю избу, выкрикнул Васька, старший брат Гаври. – Медведь-то не летает.
– Загунь! – с ходу обрезала его Махонька. – Мой летает! – И она, какое-то мгновенье сердито поплямкав губами, опять заулыбалась: любила сказывать небылицу.
– Всё, – шумно выдохнула Махонька и поклонилась.
– Ишо, ишо! – дружно, на все голоса закричали детишки.
Федосья, убаюканная Махонькиным голосом и пригретая мартовским солнцем, заставила себя встать. Она не ребенок, ей нельзя часами без дела сидеть.
Хорошо быть в Махонькиной сказке, век бы ее слушала, а надо выбираться в жизнь. Невпроворот дел. Корова (через месяц, все ладно, Лысоня отелится), вода, дрова. А самое главное – чем накормить гостью?
Для других, может, ихняя гостья всего-навсего только нищая старушонка-попрошайка, а для нее, Федосьи, видит Бог, на всем свете нет дороже гостьи. Семь лет назад (тогда еще был жив Мартын) Савва, возвращаясь с Синь-горы с товарами для Губиных, подобрал на дороге полузамерзшую старушонку, которую по первости принял было за лесную нежить – такая она была крохотная, привез домой, да с той поры эта старушонка стала для нее роднее родной сестры. С кем так выговоришься, облегчишь свое сердце? Когда они, Порохины, как все люди? Когда их дом полон людей? Когда Марья Екимовна у них. А уж насчет веселья, радости, надо правду говорить, у них такого и в Пасху не бывает.
Федосья, одеваясь и вполуха прислушиваясь к разошедшейся старухе, неотступно думала о том, чем кормить гостью.
Год был зеленый, сами они уже вторую неделю жили на картошке, да на грибах, да на капусте. Все надежды были на Савву, на его заработки. Но когда Савва из лесу вернется? Через неделю? Через две?
Занять денег у людей? Да где найти таких добреньких да храбрых, которые захотели бы икотнице помочь?
И вдруг Федосью осенило – репы с поля привезти. Правда, в Копанях ямы с репой вскрывают ближе к концу Великого поста, когда людей вплоть до шатуна вымотает постная еда, и, ах, какая это радость для ребятишек и для взрослых – свежая репа! Как на дрожжах, все начнут подниматься. Но что с того, ежели она и раньше, чем принято, раскроет яму с репой? Осудят? Ну и бог с ними, пересудами. Не привыкать.
4
У Марьюшки, или – по-уличному – Марьки, Федосьиной свекрови, в молодости была худая слава. Сыновья от Фомы – на каждом из троих отметина родовая, а от кого дочери? Обе с шальной кровью, обе зеленоглазые. От монахов?
Зато уж под старость Марьюшка стала святошей из святош. В пост молока никому ни ложки (дети шилом хлебали), день начинать и кончать молитвой, и невесткам в святые праздники с мужиками спать порознь.
Молодоженов – Мартына и Федосью – Марьюшка встретила на крыльце: в одной руке икона Спас Ярое Око (нарочно для такого случая разжилась у соседей), в другой – курящийся ладан. Сына только ткнула иконой, а невестку три раза обнесла да три раза – с головы до ног и с ног до головы – окурила ладаном.
– Ты первая-то не говори, – предупредила сразу же Федосью старшая невестка, жена Левонтия. – У нас, покуда матушка не заговорит, я молчу.
И Федосья ни за те три года, что они жили вместе, ни позже, когда у них с Мартыном появился наконец собственный домишко у болота и она стала самостоятельной хозяйкой, – ни разу не заговорила первой.
Так поступила она и сейчас. Перешагнула за порог, поздоровалась и ждала, когда заговорит свекровь.
Марьюшка, сидя на передней лавке у заплаканного окошка, пряла. Куделя была некорыстная – конопляные очесы с кострицей, пыль затыкала рот, и она то и дело кашляла, плевала на нитку, чтобы та легче шла.
– Чего середка дня шатаешься? Делать нечего? Вот вы всю жизнь в нищете и живете. Да с чего же у вас чего будет, когда у тебя и в праздники, и в будни одни гулянки на уме? Господь-то чего сказал…
И пошла, и пошла разносить. Федосья по привычке выждала, пока свекровь всю злость вымечет, сказала:
– Хотела Серка у вас на час-другой попросить.
– Зачем?
– На репище за репой съездить.
– Чего? За репой? Да ты спятила? Не знаешь, когда люди репу из ямы подымают?
– У меня гостья дорогая есть, дак хотела ей угостить.
– У тебя гостья? – Марьюшка от удивления поперхнулась. – Чего еще плетешь? С каких пор к тебе забегали гости?
– Марья Екимовна с Чимолы.
Марьюшка зло сплюнула:
– Тьфу ты, прости Господи! Я ухи развесила, думаю – человек какой.
– А для меня Марья Екимовна – первый человек, – сказала Федосья.
– Ну раз эта бесовка для тебя первый человек, у ей и лошадь проси.
Левонтий – он лежал на кровати – захохотал. Но за невестку не вступился. В бабьи дела он не вязался, а все, что касалось дома, это у Порохиных считалось бабьей заводью. Левонтий одно дело знал – лес. А так как зимой у них, лесников, работ в лесу почти нет, то он по целым дням лежал на кровати, копил силу.
Голос в защиту Федосьи неожиданно подала добрейшая Матрена, жена Левонтия:
– Можно бы, матушка, Серка-то дать. Хоть бы протрясся маленько, второй день стоит.
– Не твое дело! – отрезала Марьюшка. – С коих это пор яйца курицу учить стали? – И так стриганула бедную Матрену своими черными, как смоль, глазищами, что та, бедная, сама уж старуха, не знала, куда и деваться.
Федосье Марьюшка в напутствие сказала:
– Выбрось из головы всякую репу: в середке поста да в конце репу из ям выбирают. Але хошь, чтобы, когда люди репой будут щелкать, у вас дома зубами от зависти щелкали?
К сожалению!!! По просьбе правообладателя доступна только ознакомительная версия...