Что ему петь? — и, указывая глазами, нагая девушка звонко поясняет: — Старичок торчком — победишь молчком!
В сконфуженности не знаю, куда деться. Вот она, гнетущая закрепощённость: отравленный плод тотализированного воспитания. До чего сознание должно быть изуродовано, чтобы неописуемая прелесть естественного воспринималась как преступление против морали. Воздвигнутая ленинско-сталинским государством пирамида фальшивых ценностей высится вне здоровых основ народного мировосприятия. Под уродливым сооружением, поднятым на крови и лжи, нашли законное место массовая безмозглость, эмоциональное и духовное отупение, садизм в его разновидностях, мерзко-воровской «широкоохватный» разврат. Снующим внутри трухлявой пирамиды все эти явления — родные; просто правила запрещают о них распространяться. Но стоит кому-то выглянуть в мир разневоленных народных желаний — и у бедняги выпучиваются глаза; вот-вот его хватит кондрашка. Он истошно взывает к власти в невыносимом ощущении собственной обделённости. О, как ему жаждется, чтобы гнусность запрета, рождающая одичание и алкоголизм, омертвила и это чудом уцелевшее светлое озерцо естественно-чувственной жизни! Возмущение увиденным он передаёт посредством похабных сравнений и матерщины.
А как раз этому и нет места в поэтичных таинствах любовного восторга. Исполненные трогательного юмора слова « старичок », « приветень » (лиричное образование от слова « приветить ») могут у кого-то вызвать усмешку, но повернётся ли язык назвать их циничными?.. Освобождённая искренность влечения ведёт к чистоте, а не в закоулки порока. Не утомлюсь утверждать это, вопреки замечаниям, будто я — как выразился некий критик — «рискованно впечатлителен». По мне, гораздо хуже — недооценивать первозданную волю к игре, присущую и людям и животным.
Стремление вырваться из пут и помочь в этом другим не пострадает, будь оно описано даже с некоторым — если угодно — пафосом. Мысль не более спорная, чем иная: нельзя раскрепоститься в каких-то полчаса. Услышав от девушки присказку, в которой слились смелость и доверительность, я понял, что происходящее — для меня ещё не сияние полдня, а, скорее, полыхание огня с пляской вокруг него неистово ликующих мотыльков. Наверно, мои глаза выпучились — иначе коренастенькая чаровница и её подруга-брюнетка не смотрели бы с таким насмешливым любопытством. Они обменялись репликами, прошептав их друг другу на ухо. Я напряг мои умственные способности, силясь изобрести блёсткую остроту, но всё, что приходило в голову, казалось пошлым или грубым.
Меж тем девицы повели хоровод, с вывертами притопывая босыми пятками. Волнующее пение продолжилось:
Хорошо медует приветень курчава,
Старичок налево, кутачина справа...
Ловлю взгляд коренастенькой, завидуя её властной дерзновенной открытости: как очаровательно торчат чуть в стороны её соски, напоминая рожки козлёнка! тёмный мысок растительности, подровненный бритвой, умилительно курчавится. Девушка в хороводе проходит с приплясом мимо меня, выкрикивает мне загадку:
Звёздочка пред месяцем, полюбил — не свесится!
Меня прошибает пот, теряю драгоценные мгновения. Брюнетка с шельмецким личиком, притопывая голой ножкой, бросает мне нетерпеливо:
Отгадывай, кто такие? Ну?!
Сбоку от меня выступает на шаг парень.
Месяц — это вам старичок, а звёздочка — приветень. Вот!
Хлопки в ладоши, взвизги, хохот; девушки расступились — парень в середине стайки. На две-три минуты его заслонили голые спинки, ягодицы — и вот он стоит разутый, на нём только рубашка. Игруньи нервно толпятся, возбуждённые его впечатляющей наготой. Лицо славное, почти детское — но он уже по-мужски кряжист. Красотка-брюнетка, крутнувшись, звучно шлёпнула его по бедру босой стопой.