Он ехал сначала автобусом, а потом троллейбусом, а потом шел по уже залитой солнцем улице, направляясь в свое учреждение.
- Здравствуйте, Сережа. О чем задумались с утра?
- Да так, размышляю о загадках мироздания. Доброе утро, Екатерина Максимовна.
Екатерина Максимовна работала в соседнем отделе и отличалась тем, что во всеуслышанье бичевала почерпнутые из периодики наши промахи, упущения и недостатки, ратовала за высылку всех пьяниц на Сахалин для принудительной работы в интересах народного хозяйства, сетовала на ликвидацию ежовых рукавиц, терпеть не могла незамужних женщин, а еще она была председателем профкома.
Для Корина главным в этой полной молодящейся блондинке бмло именно последнее. Корин очень хотел получить квартиру, но занимал восьмое место в общей очереди состоящих на квартирном учете, и не имел никаких льгот, а значит и никаких перспектив на текущую и даже следующую пятилетку.
Они пересекли улицу и вышли на финишную прямую - большая стрелка часов на почтамте готовилась добраться до вершины циферблата - и Корин с надеждой спросил, предварительно загадав желание:
- Когда же квартира мне светит, Екатерина Максимовна?
Он даже внутренне подобрался, ожидая услышать удивительный ответ - и услышал.
- Ты ведь седьмым или восьмым, Сережа? Да? В год по квартире.
Да Приходько в декрет собирается, соображаешь? Вот и считай. Но ты ведь документы партийные читаешь, знаешь, как жилищный вопрос теперь поставлен?
- Читаю, - уныло и обескураженно отозвался Корин, открывая дверь и пропуская председателя профкома в длинный, полутемный после солнечной улицы коридор. - Вопрос-то поставлен,
да так и простоит сто лет...
- Всему свое время, Сережа, - назидательно изрекла Екатерина
Максимовна и уплыла в направлении своего отдела.
Выходило, что д а р не являлся всеобъемлющим. Кое-что в этой
жизни лежало вне сферы его влияния. Сделав это открытие, Корин
поплелся на рабочее место и целый день писал, считал, отвечал
на вопросы сослуживцев, курил под лестницей, просматривал "Советский спорт", разговаривал по телефону и выслушивал разные рассказы большеглазой
кокетки Тани Коптеловой.
Вечером, в гастрономе, стоя в очереди к кассе, Корин подумал, что неплохо бы иметь деньги. Хотя бы тысяч пять на первое время. Он покосился на разноцветные бумажки, обеспеченные всем достоянием Союза ССР, лежащие в ящичках кассового аппарата, вздохнул, расплатился за пачку вермишели и полбуханки "Дарницкого" и пошел в молочный отдел, отнюдь не ощущая, что бумажник хоть чуточку потяжелел от загаданного желания.
Потом он потолкался у овощного ларька, пересек проспект и направился через заросший сорняками пустырь к своей малосемейке. Тропинка вилась среди пыльной дикорастущей зелени, минуя фундамент строящегося очередного достижения современного зодчества, пейзаж был какой-то чуть ли не марсианский, а в канавке высовывался из-под породистых лопухов газетный сверток, крест-накрест перевязанный бечевкой. Газета была надорвана и содержимое свертка определялось без труда.
Корин сглотнул, быстро огляделся, поставил авоську с "Дарницким"
прямо в пыль и, соскочив в канавку, вцепился в находку.
Только дома он кое-как отдышатся, запер дверь, распутал узел на
бечевке и вытряхнул на стол содержимое свертка. В глазах зарябило
от светло-коричневых рублевок, зеленых трешек, синюшных пятерок, стыдливо-красноватых десяток. Почти все они были помятые, захватанные, потертые, бывшие в обращении. И, несомненно, настоящие.
Постояв у стола, Корин принял душ - и сердце немного успокоилось, и в голове прояснилось. Он принялся было пересчитывать деньги, кучками раскладывая их по весовым категориям, но вдруг замер, то ли замычал, то ли застонал, громко обозвал себя не очень хорошим словом и торопливо придал свертку прежний вид, и обвязал бечевкой, и затянул узел крепко-накрепко, дабы избежать соблазна оставить себе хотя бы пару-другую стыдливо-красноватеньких.
- Деньги, дурак! - процедил он сквозь зубы. - Настоящие деньги...
Из райотдела милиции Корин, сдав находку, вернулся довольно поздно. Перед сном он постоял немного на балконе, разглядывая небо, но Кассиопея пропала за темными облаками и по радио посулили переменную облачность на весь завтрашний день.
Утро, однако, вновь явилось миру и Ингульску солнечным и беспечальным, утро старалось быть мудренее вечера и поэтому Корину пришла в голову еще одна мысль. Поначалу ему стало немного противно
от этой мысли, но чем больше он рассуждал сам с собой, тем больше убеждался в справедливости принятого решения.
"Действительно, - размышлял он, бреясь и рассматривая свое
отражение в зеркале. - Чем я хуже других? Чем мои произведения хуже тех, что печатают? Почему же я не имею права быть напечатанным, а другие имеют? Я что, второго сорта, что ли, низшего разряда, а они, выходит, каста избранных, брахманы литературные? Черта с два!
Просто везет им больше, нахрапом, небось, берут, каналы знают, а кто я? Селянин неотесанный из диких степей, самотечный и не нужный никому. Так почему я страдать должен? Не хочу я страдать и не буду! Пусть напечатают хотя бы две мои последние вещи".
Выразив, таким образом, свое очередное желание, Корин подмигнул отражению - высокому, еще не полнеющему и не лысеющему зазеркальному человеку с неопределенного цвета глазами - и продолжил утренние сборы.
Шеф на работе отсутствовал и Корин почувствовал было легкие уколы совести - ну что стоило зайти вчера в больницу? - но потом решил, что это выглядело бы подхалимажем - и совесть удалилась восвояси. Корин приготовился с головой погрузиться в пучину восьми рабочих часов и даже вытащил из стола всякие бумаги - и в это время в дверь заглянул вечно хмурый и надменный заместитель начальника отдела Рослюков и, обведя рыбьим взглядом притихшее население, коротко скомандовал Корину:
- Предлагаю зайти.
Рослюков, по мнению Корина, считал себя полпредом Господа Бога
во вверенном Колыбе отделе. Он держатся неприступно и подчеркнуто официально, службу нес исправно и не изменил своих застойных привычек даже после директивных указаний о всеобщей перестройке. Корин его тихо презирал, но побаивался - уж больно неприятным холодом веяло от холеного полногубого рослюковского лица.