Ольга Ларионова
Когда Полубояринов подписывал назначение Гроннингсаетера в нашу экспедицию, Феврие нахмурился.
— Имеешь что-нибудь против? — спросил Полубояринов, задерживая перо.
— Нет, — сказал Феврие, — но он мне не нравится.
Полубояринов поднял перо еще выше и задумчиво уставился на его кончик. Начальник экспедиции мог отказаться от любого ее члена, даже не объясняя причин.
— Так ты возражаешь?
— Нет, — еще раз повторил Феврие.
Полубояринов пожал плечами, — дело хозяйское, и подписал назначение. Вероятно, он надеялся на Феврие, как надеялся на него всегда, и, кроме того, полагал, что рано или поздно Гроннингсаетер станет гордостью нашего экипажа.
— В нем еще уйма этакой курсантской лихости, — проговорил он, протягивая Феврие бумагу, — и ты эту лихость выбьешь из него без излишнего менторства.
— Любишь ты этих удальцов, — заметил Феврие. — И как это ты в них ни разу не ошибся, просто поражаюсь.
— А вы их быстро учите уму-разуму, — засмеялся Полубоярниов. — Иногда бывает достаточно одного рейса с командиром, который, вроде тебя, не совершает ни одного поступка, не примерившись семь раз.
— Семью семь, — поправил его Феврие. — Но твоего любимчика я беру, не примериваясь.
Полубояринов быстро на него глянул и не сказал больше ничего. И без того он чувствовал, что каждая его фраза звучит так, словно он оправдывается. Хотя в чем оправдываться? Он не подсовывал Феврие ни труса, ни разгильдяя — у Гроннингсаетера был «золотой» диплом, неиссякаемый запас пока еще безрассудной щенячьей храбрости и смеющиеся наглые глаза Алексашки Меншикова.
Мы с Реджи в это время торчали в коридоре и по одному только выражению лица командира поняли, что нам-таки посчастливилось заполучить в свой экипаж это сокровище — у Феврие был такой вид, словно абсолютно ничего не случилось.
Полубояринов, конечно, был по-своему прав, не желая отпустить нас в этот раз без практиканта — рейс на Темиру обещал быть в меру трудным, во практически безопасным. В таких полетах только и воспитывать новичков. Система, к которой мы летели, состояла из маленького прохладного солнышка и трех малообещающих планет. Открыта она была совсем недавно, что было видно хотя бы из того, что ни одна планета не носила мифологического имени — всех древних земных религий явно не хватало на бесчисленное множество звезд, планет и крупных астероидов вашей галактики. Итак, мы имели перед собой три неизвестных мира, занесенных в земные реестры под соответствующим шифром, а среди космолетчиков известных под названиями Земля Темира Кузюмова. Земля Атхарваведы и Танькина Пустошь. Ни на одну из этих планет еще не садились наши корабли, и мы были всего лишь разведывательным десантом перед первой комплексной экспедицией. В нашу задачу не входили никакие глубокие исследования, нам надо было только установить, на какие из планет можно и стоит высаживаться, и главное — что брать (а вернее — чего не брать) при снаряжении основной комплексной экспедиции.
Как мы и предполагали. Земля Атхарваведы представляла собой уменьшенную в два раза копию Юпитера, Танькина Пустошь напоминала прокаленный космическим холодом астероид — там не было даже следов атмосферы; зато Земля Темира Кузюмова, или короче — Темира — была любопытной однотеневой плакеткой с массой примерно в 0,75 земной.
Однотеневые планеты — я думаю, что никому не надо пояснять, что однотеневыми мы называем небесные тела, повернутые к своей звезде всегда одной стороной, как наш Меркурий, — так вот, подобные планеты имеют, как правило, далеко не оптимальные условия для развития там хоть мало-мальски сложной органики. Конечно, живые формы там могут образовываться совершенно фантастические, на что мы и надеялись, но вот встретить гуманоидов никто из нас не ожидал.
О полете, собственно, рассказывать нечего, если не считать первых всплесков инициативы со стороны Грога (а из нас один только Феврие брал на себя труд выговаривать фамилию новичка полностью). Он вел себя вполне пристойно, пока мы совершали последовательные броски через каждую из шести зон дальности. Но когда вам остался седьмой — и надо признаться, самый нудный — переход уже не на пространственных, а на планетарных двигателях. Грог начал приставать к командиру, уговаривая его сделать последний, очень маленький подпространственный бросок. Феврие доброжелательно просматривал его расчеты, хвалил их точность — и складывал перфокарты этих расчетов в жестянку из-под плавленных сырков. А наш старенький «Молинель» продолжал плестись на планетарных.
Мы беззлобно посмеивались, зная осторожность Феврие, а Грог чуть не плакал, высчитывая, как велика точность выхода из подпространства на малом броске. Точность, действительно, получалась умопомрачающая. Но Феврие слишком хорошо знал, что иногда пространство и время, сговорившись, выкидывают с кораблем совершенно невероятные штуки, как это было с Бустаманте, который на выходе очутился в полутора парсеках от расчетной точки. Он сделал пять последовательных бросков, и каждый раз ошибался чуть не на два парсека. Хотел бросить летать, но вовремя одумался, и правильно сделал, потому что после этого он не ошибся уже ни разу в жизни.
Но вот, наконец, наш «Молинель» обошел Темиру по экватору и сел километрах в пятидесяти от линии терминатора, вцепившись всеми своими крепежными лапами в единственный обнаженный участок бурой темирянской почвы. Вся остальная поверхность была затянута плотнейшим темно-зеленым покровом. Как мы рассмотрели, это был лес, чаща невысоких раскидистых деревьев, причем ветви их так тесно переплетались на высоте трех-четырех метров от поверхности, что по их настилу можно было бы ходить. А зелень вся пряталась как раз между землей и частым переплетением этих голых сверху сучьев, что было неудивительно, потому что на однотеневках всегда дуют такие ветры, которые унесли бы всю листву, не будь она прикрыта сверху каркасом из сучьев. О том, чтобы пробираться сквозь такие джунгли, не могло быть и речи — их надо было просто резать струей плазмы.
Феврие проверил еще раз надежность креплений, запустил по паре разведчиков на теневую и солнечную стороны и, не будучи педантом, разрешил Реджи Скотту и Гроннингсаетеру выход на поверхность — разумеется, в легких скафандрах. И на этот раз Грог повел себя вполне пристойно, если не считать того, что он порывался пожать Скотту руку и поздравить с приземлением на «эту тарелку». Все новички считали хорошим тоном называть Землю — «базой», а все прочие планеты — «тарелками». Феврие этого не терпел.
Кому-то надо было оставаться на корабле, и я возился у пульта, запуская всевозможные автоматические станции и самоходные исследовательские комплексы, а когда поднял глаза на экран внешнего обзора, то увидел, что Реджи и Грог сидят на камнях, а перед ними стоит маленький уродливый человечек в маскарадном костюме. Вся одежда его была сшита из ярких лоскутков, она обтягивала его щуплое тельце, словно наряд Арлекина, и колпачок чудом удерживался у него на макушке; тоненькие ручки и ножки как-то болезненно контрастировали с широко развернутыми плечами и непомерно развитой грудной клеткой.
— Скотт, Гроннингсаетер, — немедленно на корабль! — крикнул командир у меня над ухом. Я подумал, что кричит он зря — как-никак, а контакт уже состоялся. Но он, видимо, боялся за Грога — вдруг тот от восторга что-нибудь выкинет.
Двое в скафандрах побежали к кораблю, пригибаясь под сильным ветром, а человечек растерянно взмахнул руками, потерял равновесие и упал, а потом вдруг пополз следом за бегущими, стараясь прятаться от ветра за большими камнями.
Реджи и Грог затопали в шлюзовой. Мы с командиром не отходили от экрана — маленький человечек все еще полз к кораблю, и нам теперь было хорошо видно его остренькое личико с лиловыми губами и громадными синяками, какие бывают у детей, страдающих острым пороком сердца. Личико было искажено такой обидой и такой отчаянной решимостью, что Феврие не выдержал и принялся натягивать скафандр.