Шлёп! Удар плашмя о цементный пол приводит зэка в чувство, но человек ещё лежит у яловых сапог надзирателя сырой тряпкой.
Притворился.
— Устать! Сказано!
Пидорко кричит для повышения чувства собственного достоинства. Он вкладывает в крик скрытую ярость за перенесённые от начальства оскорбления и желание ещё раз убедиться, что кто-то стоит ниже. Старшина, в сущности, не такой уж злой человек, просто жизнь его украшена единственным для души удовольствием, и если его можно получить так легко, почему нет?
— Слушай сюды, 753-й! Ну, чо чухаешься?! Ушибси, цаца! Уразумей — каково хорошим людям от твоих кулаков! Тебе велено отсель убираться. Хватить жировать на дармовых харчах! Ты даже враг-то не настоящий! Туфтовый вражина! Вещи е? Тоды повертайся. Спеленаем тебе крылышки.
Наручники лязгают с тупой уверенностью собачьей пасти.
— Выходи!
В коридоре ждёт Казакевич. Тонкое лицо лейтенанта коробит полусонная гримаса недовольства: рано подняли. Он вяло отбрасывает гибкую плеть руки, указывая направление зэку.
— Не оборачиваться! По сторонам не смотреть!
Прямой жёлтый тоннель покрыт литыми щитами в рубчик. Двери камер слегка утоплены в стене. Коридор напоминает гнойный свищ в каменном теле тюрьмы.
753-й упёрся взглядом в жирные лопатки шагающего впереди надзирателя. Неокрепшие после сна ноги шаркают но неровностям цементного пола. Шаги Казакевича звучат, точно на параде, чётко, и заключённый мучается желанием подстроиться под этот шаг. Начинает задыхаться от дурацкого напряжения и столь продолжительной ходьбы.
Бум! Бум! Бум!
Ударный звук подбитых каблуков стаптывает мозг, и тело начинает слегка покачивать в стороны. Наконец лопатки идущего впереди надзирателя замерли. Заключённый с хрипом втянул в себя воздух.
— Стоять!
Условный стук в квадратное оконце. Глаза из открывшейся амбразуры осмотрели всю группу.
— Номер?
— 753-й!
— Упоров Вадим Сергеевич?
— Так точно!
Его лицо сверено с фотографией. Дверь ушла в жёлтую стену почти бесшумно, и забытый запах извести напомнил о доме детства. После стальной коробки камеры комната показалась огромным залом, и каждый предмет на фоне свежевыбеленных стен смотрелся с поразительной чёткостью.
В центре небольшой, обтянутый дерматином стол, рядом с ним — кудрявый лейтенант с погасшей папиросой во рту. На скамье, что у самой стены, сидел уже переодетый заключённый с типичной уголовной рожей, которой он всячески старается придать скорбное выражение. По обеим сторонам зэка — два охранника с автоматами. В левом углу, почти напротив стола, — поставленный на попа гроб, который создавал настроение торжественности, какой-то недоговорённости, словно сейчас должен появиться его будущий жилец или хозяин.
Упоров не успел додумать до конца эту деталь.
— Распишитесь здесь, товарищ лейтенант, — дежурный ткнул пальцем в раскрытый журнал.
Вадим натянул пахнущие прогорклым жиром ватные брюки, широкую, но без пуговиц, телогрейку. Сапоги были стоптаны внутрь, ноги болтались в них, сдирая кожу о жёсткие ранты. Он поднял на дежурного глаза.
— Чо копаешься, мудило?! На вот, да побыстрей!
Дежурный бросил ему две скрипящие от грязи и пота портянки.
— Треножить будете?
Из-за спины Казакевича вынырнул вездесущий Пидорко, весело заворковал:
— А як же! Цен вот дюже бегучий. Давай сюды, 753-й!
— Он уже не 753-й, — поправил весёлого надзирателя Казакевич, несколько раздосадованный его действиями. — Он — заключённый Упоров Вадим Сергеевич.
— Ишь ты, подлюка, фамилию заработал. Все одно стреножим! Хлопцы, где ваши обручальные колечки? Сейчас мы их, шакалов, повенчаем.
Носатый конвоир стряхнул сон, молча достал из рюкзака кандалы.
— Ну, теперь я за тебя спокоен, гражданин баклан.