— Вас могут поставить перед выбором?
Каштанка вдруг утратил петушиную дерзость, горестно усмехнулся, и на впалых шеках его проступила заметная бледность:
— Мне что… мне выбирать не из чего: я вор, Вадим…
Наконец машина остановилась, по мотор продолжал работать, как в ознобе, потряхивая железный кузов «воронка».
— Спокойно, Жулик, спокойно, — кто-то в темноте успокаивает собаку. Она рычит, утробно сбрехивая коротким густым лаем.
Дверь с грохотом выпала в ночь. Ночь похожа на сплошной кусок чёрного льда. На Колыме темнота особенно плотная перед рассветом.
Вспыхнул фонарь. Яркий свет резанул по напряжённым глазам зэков. А следом металлический голос выкликнул:
— Заключённый Вадим Сергеевич Упоров!
— Я!
— Заключённый Опенкин Федор Маркович!
— Здесь, гражданин начальник. Не волнуйтесь.
— А куда ты денешься, говно в кандалах?!
Он ещё что-то хотел добавить, но вспыхнувший собачий лай заглушил голос, и только немного погодя раздалась команда:
— Выходи!
Зэки спрыгнули на землю, загулявшую под ногами зыбкой болотной шубою. Огни лагеря горели совсем близко. Сырая метель перечёркивала их тусклый свет строчками липкого весеннего снега. Отблеск лучей прожектора лежал на затворах автоматов охранников, одинаково безликих и молчаливых.
Каштанка опять шмыгнул разбитым носом, как можно любезней поинтересовался у того, кто назвал его «говном в кандалах»:
— Гражданин начальник, место не шибко знакомое. Что это за командировка?
— Повылазило, не видишь — Кручёный! Ты ж тута ужо блатовал тем годом. Ну и память! Дрочишь, поди, часто?
— Все по распорядку, гражданин начальник. А верх чей на Кручёном?
Гражданин начальник расплылся в довольной улыбке, в этот момент с вахты крикнули:
— Прекратить разговоры! Дежурный, принять двоих по спецнаряду.
Ветер ударил снежным зарядом в провода, они загудели голосом затухающего колокола.
— Шагом марш!
В помещении вахты было жарко. Солдаты спали вокруг круглой печи на лавках. Один из них, с курносым веснушчатым носом, вскочил при появлении зэков, уставился непонимающим взглядом.
— Вы чо гремите? Вы чо шум поднимаете?! — с трудом проговорил он заспанным голосом, взглянув на кандалы, смачно потянулся. — Козырные, видать, изловились. Все равно не гремите. Поспать дайте…
Калачиком улёгся на лавку, поджав под себя ноги.
Тотчас заснул здоровым, молодым сном.
Упоров едва подавил в себе желание подойти к печке, прижаться спиной к её нагретым кирпичам, вбирая живительное тепло измученным телом. Он смотрел и искренне завидовал беззаботному сну солдата: в такие сны приходят загорелые девки, их можно любить открыто, как любят только в сытых снах, да ещё где-нибудь в далёкой деревне без сельсовета…
Из боковой комнаты вышел коренастый лейтенант в небрежно накинутой на плечи шипели. Глубокие залысины придавали его совсем юному лицу выражение взрослой озабоченности, отчего лейтенант был похож на играющего в шахматы малолетнего вундеркинда.
Дежурный остановился перед кандальниками, начал покачиваться с пятки на носок.
— Душевно с вами побеседовали, Опенкин, — произнёс он насмешливо, но без улыбки. — Свои или…
— Ваши, гражданин начальник. Почерк не узнаете?
— Значит, заработал!
И уж забыв о побитом воре, уставился на второго заключённого, слишком спокойного, чтобы лейтенант мог в это поверить.
— У вас, Упоров, было время подумать о своей судьбе. Советую не примыкать ни к каким группировкам, особенно к тем, к которой принадлежит этот тип…
Телефон за дверью прервал это нудное наставление. Короткий сигнал перешёл в дребезжащий металлический хохот.
— Снимите кандалы, — лейтенант говорил уже с порога боковой комнаты. — Обоих — в карантинный барак.
Он пробыл в комнате не более минуты и снова появился на пороге, но без шинели.
— Старшина Мякшин! В шестом бараке — труп. Убийцу — в карцер!
— Взвод! — рявкнул пожилой старшина, застёгивая широкий офицерский ремень.