Нет! Не для этого завела я тетрадку.В ней может быть записано только самое важное, только самое необыкновенное, что случится в жизни.
И это случилось. Я окончила школу. Я получила аттестат зрелости.
Сколько было волнений,сколько зубрежки ради несчастных пятерок, утешительных четверок и… досадных троек,из-за которых приходилось краснеть перед мамой.
Ну вот! Школа позади, а мир, удивительный и зовущий,- впереди.
Школа была старого типа, не специализированная. Мама по старинке считала, что в детстве нельзя почувствовать склонность к чему-нибудь, хотя именно в детстве это и находят. Она настояла на общеобразовательной школе, окончив которую, «созрев», можно выбрать все, что хочешь: станок, лес, поле или вуз…
Я «большая»!. Я «созрела»!. У меня аттестат зрелости, а чувствую я себя «аттестованной незрелостью» и совсем не знаю чего хочу.
Вчера все мы, одетые в белые платья,- а мальчишки были в серых костюмах и небрежно курили, — все мы по старой традиции собрались на Красной площади.
Я быстро-быстро ходила без подруг, наметив себе на камнях черту, где поворачиваться. Я загадала, что при первом ударе курантов, в полночь, должна все придумать, все решить.
Раньше все казалось просто. Я хотела стать великой актрисой, дирижером, пианисткой… Выйти к освещенной рампе в красивом, длинном до пят платье, ощутить озноб от тысяч устремленных на меня глаз,от которых сладко и жутко на душе.И потом, чтобы все исчезло, едва зазвучат первые аккорды и перенесут в необыкновенный мир и меня и всех в зале, заставят рыдать или смеяться, ощутить счастье… Я хотела дарить людям счастье, но научилась только бренчать на рояле… Потом я мечтала пойти на самое опасное поприще, стать разведчицей в стане врагов… Но иная сейчас сложилась в мире обстановка…И произношение на иностранных языках у меня просто ужасное.А после несчастья, постигшего Францию, всенародного гнева и победы друзей во всех главных странах Европы мне уже хотелось изучать в Париже и Лондоне, в Риме бесценные сокровища культуры, но на беду я понимала произведения только старых мастеров и никак не воспринимала «рыдающих красок» или «смеющихся линий», все еще модных на Западе.
Оставалось искать себе применения на самом обычном поприще.Но уж во всяком случае не у мамы под крылышком в ее лаборатории!.Каждый человек должен быть самостоятельным, пусть даже с аттестатом зрелости в детской сумочке, вроде той, которую мама подарила мне, когда я перешла в седьмой класс, и которую я Д9 сих пор люблю больше всех своих вещей…»
«…Я спорила с папой, когда он прилетел и готовился к новым полетам. Я ему говорила, что стыдно дочери профессора Веселовой-Росовой стать физиком «по наследству», а он сказал, что Ирэн Жолио-Кюри неплохо продолжала дело своей матери Марии Кюри. Я даже почувствовала неловкость от такого сравнения. Я сказала, что другая дочь Марии Кюри стала киноактрисой. А он сказал, что она была красавицей. Потом папа понял, что я сейчас разревусь, усадил меня перед собой так, чтобы мои коленки упирались в его жесткие колени, взял мои руки в свои,заглянул,как он говорит, в мои миндалинки, и… все стало ясно, все стало не так, как думалось на Красной площади. Нет на свете никого лучше папы!… Он знал все!
Во всяком случае можно было попробовать. В конце концов в лаборатории тоже производство. И надо выяснить- выйдет из меня физик или нет. А лаборантка — тоже самостоятельный человек.
Мама, как можно было предвидеть, оказалась ужасно дотошной- заставляла все переделывать сотни раз.Разницы между мной и другими не делала.Но я, конечно, из гордости этого не замечала».
«…Я боялась обыденности, скуки, незначительности того, что я делаю.
И вдруг в Проливах на севере что-то случилось, погасло «Подводное солнце». А ведь эту установку запускали академик Овесян с мамой, когда она была еще его помощницей.
И они оба отправились туда со своими помощниками. Надо было выяснить необьпшоовенное явление.
И меня взяли вместе со всеми».
«…А потом… потом я стояла на скале с санитарной сумкой и ждала возвращения катера, ушедшего спасать людей.
Я,может быть, первая заметила его. Он тащил за собой на буксире целую вереницу шлюпок и лавировал в извилистых разводьях. Люди в шлюпках на поворотах отпихивались веслами от льдин.
Я села на шероховатый камень и скатилась, громко крича, чтобы все бежали встречать катер.
Научные сотрудники, рабочие и инженеры уже толпились у причала. И мама была здесь же…
Катер подошел, расталкивая носом мелкие прибрежные льдины. Академик первым выскочил на причал и стал энергично распоряжаться.
Я раскрыла сумку.Все-таки она пригодилась. Среди спасенных были обожженные. Я их перевязывала. И вдруг увидела на мостках удивительную женщину…
Она стояла, сбросив бушлат, в мокром, обтягивающем ее чудесную фигуру платье и отжимала волосы.
Я ахнула.Она показалась мне Русалкой. Я влюбилась в нее с первого взгляда.
Я едва закончила перевязывать какого-то ворчливого матроса и бросилась к маме. Я стала умолять ее взять Русалку к нам.
Мама подошла к ней и накинула на нее мою шубку.Оказывается, она специально ее захватила для нее.
Мама обняла женщину за плечи и повела к нашему коттеджу.
А я перевязывала руку самому капитану. Я знала, что ему очень больно, но он даже не морщился. Он смотрел в море, где погиб его корабль. И больно было мне.
Это был суровый моряк. Я погладила его руку поверх бинта.
Потом побежала догонять маму и Русалку.
Я запыхалась, не могла выговорить ни слова. Я только взяла ее за руку. У нее были тонкие и холодные пальцы. Она улыбнулась мне.
За нами шли академик Овесян и какой-то очень громоздкий мужчина. Но, к счастью, они повернули в сторону коттеджа, в котором жил академик.
Дома я сразу же наполнила ванну теплой водой.Она улыбнулась мне, опустившись в воду, блаженно сощурилась и сказала:
— Лю, милый, принеси мне, пожалуйста, пока я в ванне, самого крепкого коктейля.
Мне очень понравилось, что она так назвала меня, но я не умела делать коктейли. И мама не умела. Она стала звонить по телефону, чтобы узнать, как его сделать. Честное слово, позвонила куда-то и узнала. А здесь никто не умел.
Наконец я поставила бокал на маленький подносик и понесла его в ванную.
Глупо краснея, я стояла с подносиком в руках и таращила на нее глаза. Будь я скульптором, я бы ваяла ее статуи!… И украшала бы ими языческие храмы!…
Через час Елена Кирилловна в мамином халате, который сразу стал нарядным и элегантным, сидела в столовой и пила чай с коньяком.
Теперь я уже не сомневалась в своем будущем. Ведь она была физиком! Кем же иным могла я стать?
— Ну,хвалю за отвагу,дорогая,- говорила ей мама.- Не за то,как вы прыгнули с ледокола в воду,а за то, что решились к нам пойти на работу. Тяжело с нами будет, но интересно…
— Как ни в каком другом месте! — сказала Елена Кирилловна.
Я не переставала удивляться ее красивому низкому голосу. Глупые мужчины!… Чем они заняты сейчас, вместо того чтобы осаждать наш коттедж?
Она попросила у мамы разрешения закурить. А папирос у нас не было. Я помчалась к соседям. Нужно было перебежать через дорогу. Я даже ничего не накинула на себя, выскочила в одном свитере.
А когда,запыхавшись, взбежала на свое крыльцо, то увидела «осаждающих» наш коттедж мужчин. Собственно, это был только один мужчина, но по размерам он стоил нескольких, огромный, в чужой дохе, достававшей ему едва до колен.
Он мельком взглянул на меня и спросил:
— Девочка, здесь ли остановилась Елена Кирилловна Шаховская?
Между прочим, я могла бы сказать ему, что меня уже давно не называют девочкой, но я ничего не сказала. Молча открыла дверь и молча пропустила его вперед. И он так и ввалился в дом первым, принялся стаскивать доху.
Я старалась остаться шокойной, вошла в столовую и просто объявила, что к Елене Кирилловне пришли.
К счастью, она осталась сидеть на месте, не бросилась ему навстречу. Она только кивнула головой, когда он вошел.