— Что, калган то купил?
Хлопец уставился на меня, словно видел впервые. Вот досада, неужто забыл?
— Ты корень калган-травы искал, для калгановки, еще яблоки рядом, сторговался хорошо. Иль не помнишь меня?
Хлопец кивнул неуверенно, улыбнулся робко.
— Помню, просто сразу не признал.
— Так что, видел ты утопленницу?
— Видел. Когда купец кричать начал, я ее увидал. Она с ним рядом появилась, поманила его, и он совсем с ума сошел…
— Так как она выглядела? Почему решил, что утопленница? — перебила я Тараску.
Хлопец задумался, плечами пожал, уставился мимо меня.
— Так зеленая вся, тиной облеплена, лицо рыба съела, коса распущена…
— Говорят, прошлой ярмаркой утопла?
Шинкарь влез:
— Утопла, как же. Люди добрые сказывают, сама пошла топиться!
Тараска бесцветные брови сдвинул гневно, заволновался.
— Неправда! Брешут люди, от зависти брешут!
— Да как можно! Злыдень! Зачем ясну пани морочишь? Молчи уже. Глаза она тебе застила, дурню, а ты и рад. Марыська еще той хвойдой была, я вам так и скажу, ясна пани. А ведь и смотреть не на что, дура размалёванная, из всей красоты — коса и только. А как из речки достали, коса и отвалилась, а сама Марыська раздутая и страшная… А ведь ровно пава между девками ходила, как же, единственная дочка Ивана Бунчука, завидная невеста!
Я глаза прищурила, глядя, как шинкарь злобой исходит, видно, девка и ему приглянулась.
— А что, жених у нее был?
Аж перекосило шинкаря, грохнул передо мной чарку горилки да нехитрую закусь.
— Тьфу! Был, как не быть, ясна пани! Иван расстарался, сосватал дочку в соседний хутор, за пасечника Стёпку Кривошея. Тот уже два года как во вдовцах ходил, хозяйку в дом присматривал. А у него богатый надел земли, я вам так скажу. И свадьбу уже готовили, сыграть должны были на Покрова.
— Так чего ж Марыське топиться? И жених славный, и свадьба богатая, всем девкам на зависть… — поддела я шинкаря.
— А откуда бедному шинкарю знать, — пожал он плечами. — Только зачем ей в воду самой лезть? Ведь холодно было на Покрова в прошлом году…
— Так может, и не сама? Может, помог кто, а?
Шинкарь обиженно засопел, усы подкрутил, на казацкий манер. А сам небось даже сабли в руках не держал, поганец! Ох, и хотелось мне его нагайкой отходить, чтоб не повадно было.
— Может и помог. Кто ж теперь знает. Только я вам так скажу, ясна пани, не своей смертью померла, и то правда.
— А купцы что же?
— А что купцы? — не понял шинкарь.
— Чего девка им является? А не жениху своему или батьке? Или мамке?
— Мамка ейная при родах умерла. А Кривошей жениться собрался, погоревал и хватит.
— А на ком?
— Так на Оксанке Горобець. С лица воду не пить, а скарб за ней знатный староста дает.
— И свадьба когда?
— Как ярмарка закончится, так на Покрова и сыграют. Слажено уже все.
— Купцы, что померли, в прошлом году тоже на ярмарке были?
Шинкарь кивнул, но молчал. Потом меня пальцем подозвал, на Тараску искоса глянул, зашептал мне на ухо.
— Люди добрые сказывают, гуляла она с купцами заезжими. Жадная до подарков была да похвалы. Я вам так скажу, ясна пани, Тараска за ней как барвинок вился, только куда халупнику без родителей на такую девку заглядываться! Хоть и знал про купцов, сам говорил про то, да только как померла она, совсем умом тронулся, слово против нее не дает сказать…
Не верила я в утопленницу, что купцов за собой в пекло тянет. Если б каждый убиенный за душегубом своим из нави мог возвращаться, то за мной сколько бы ляхов убитых ходило, подумать страшно! Вздрогнула, оглянулась, словно и вправду за мной ляхи притаились, за батьковским крестиком потянулась, пустое место на груди обожгло. Клятый лях! Косой черной встряхнула и к дому олийника Бунчука отправилась. А на могилку к девке все равно надобно придти, помолиться, чем черт не шутит.
Богатая хата, только пустая и печальная, словно мороком скрыта. Я хозяина кликнула, долго не отзывался. А как во двор зашла, окна настежь открытые увидала и сообразила, что поминки недавно справили. Ведь аккурат его дочка в прошлую ярмарку потопла, год прошел. Стыдно стало, уйти хотела, только поздно, вышел хозяин. Высок, темноволос, с чубом казацким да выправкой, никак из гнездюков?
— Челом вам, пане, — поклонилась я. — В хату пустите? Поговорить надо.
Оглядел меня олийник, на пол сплюнул, кивнул неохотно.
— И тебе не хворать, девка. Заходи, коли надо.
В хату зашла, на иконы в уголке перекрестилась, рука к крестику потянулась по привычке. Заметил казак, нахмурился:
— Отчего без креста?
Потупилась я с досады, не хотелось мне лукавить.
— Клятый лях отобрал, шляхтич Осышковский, из города. Не по своей воле к вам, пане Бунчук, пришла. Уж простите меня. Чертовщина на хуторе творится, вот староста шляхтичу и пожаловался. Не вернет тот батьковский крестик, пока не узнаю, кто его пана сгубить хотел. Купцы заезжие с ума сходят, сказывают, что ваша дочка за ними приходит да за собой тащит…
Потемнел лицом казак, темными очами гневно сверкнул:
— Это кто ж на мою Марыську наговаривает? Мало им, что похоронить по-людски не смог!.. Так и после смерти в покоя не оставят!
На лавку без сил опустился, голову повесил. Молчал долго.
— Что узнать хотела?
Я рядом села, задумалась.
— Отчего Марыська купаться удумала? Ведь на прошлые Покрова холодно было…
— А я почем знаю, — махнул рукой казак.
— Ее как нашли? В сорочке одной или в одежде? Может, видел кто, как она купаться шла? Подружки?
— Нет. Я ведь не сразу дочки хватился, по утру кинулся, нет ее. Думал, что на ярмарку с утра побежала, уж больно охоча Марыся была до бабских заморских диковинок. И где их только брала?.. А как вечером не вернулась, искать стали, всем хутором. Одежду на берегу нашли, а Марыська словно в воду канула… — казак осекся, губу закусил, я глаза отвела.
— Когда ж нашли?
— Через три недели. Вниз по течению, в соседнем хуторе, к берегу прибило. Едва узнал, и то — по крестику.
— В сорочке была?
— Да. Только от сорочки одни лохмотья остались…
— А хоронили в чем?
— В свадебной сорочке, ее Марыся сама вышивала.
— А рисунок на ней помните, пане Бунчук?
Казак задумался, в скрыню полез неохотно, достал вышитый рушник с маками и птахами, мне протянул.
— На всех сорочках такой был?
— Да. Нравились ей маки…
— Пане Бунчук, а вы на свадьбу с ее согласия сговорились?
— Да неужто я дите свое неволить бы стал? Приглянулся Степка дочке моей, богатый хозяин, щедрый, хоть и немолодой. Да и я за ней приданое знатное давал…
— Так зачем же ей топиться?
— Да не топилась Марыська! — стукнул олийник по столу кулаком. — Наговоры все это, завидуют люди, злыми языками брешут!
— А может помог ей кто? Не по своей воле в воду полезла?
— Да кто б посмел!
— А если свадьба кому поперек горла стала? Поклонники у Марыськи водились? Ведь сказывают, девка красивая была…
— Да хлопцев вокруг нее столько вилось, разве всех упомнишь!
— А купцы заезжие среди них водились? Или шляхтичи городские?
— Ты что такое несешь, девка!
— Люди сказывают, что зналась твоя дочка с купцами. А людская молва…
Вскочил казак, лицо страшное сделалось, кровью налилось, кулаки сжал, по столу стукнул, тот и раскололся.
— Вон пошла!
Горько мне стало, что правду приходится вытаскивать, мертвых тревожить. Поднялась с лавки, кивнула, к двери направилась, но возле порога застыла, обернулась.
— Уж простите, пане, но неужто подарков дорогих у дочки не замечали? Ведь сами сказали про…