Я вернулась в шинок, когда поздно совсем было. Ярмарочный люд там собирался, так что может услышу что полезное. Два московских купца с пеной у рта ссорились между собой из-за цены, никак не могли сложить ее и договориться между собой. Заезжие торгаши и местные зажиточные после славной торговли очень веселые были, кричали, смеялись громко, пили за все подряд, за отчизну, за удачу, даже за короля польского. Тьфу! Шинкарь вместе с Тараской с ног сбивались, стремясь успеть и всем угодить. И не поспрашиваешь их, не будут со мной сидеть.
Кто мог Марыську утопить? Девка с незнакомым человеком на берег вечером бы не пошла. Оксанка? Если замуж хотела за Степана, то могла и толкнуть соперницу. Только Марыська с ней просто так не пошла бы. Разве что хитростью заманила. Староста? За лишнюю копейку не только сам удавится, но и другого вполне может… Так ведь разве на Степане свет клином сошелся? Нашел бы другого жениха Оксанке, побогаче. Тараска? Приревновал к купцам или к жениху, из отчаяния убить мог. Но опять же, не пошла бы Марыська с таким на берег. Уж совсем себя не уважать. Жених? Узнал, что невеста с купцами гуляет, разозлился, по голове стукнул да в воду? Похоже на правду. Надо узнать, был ли он в Магерках в тот день. Кто еще мог быть? Батько? Уж сложно поверить, что он свое дитя, пусть и непутевое, так жестоко мог покарать. Василь? У него горячий норов, но только обман ему неведом. Едва ли бы смог он так ловко хитрить передо мной про смерть сестры. А еще остаются купцы. Сколько их было, с кем действительно гуляла, а кому только улыбалась да обещания раздавала? Огляделась я вокруг и заметила, что Тараска отдохнуть присел. К нему подсела, разговор завела.
— Тараска, а скажи мне, кто из купцов был на прошлой ярмарке?
Парень плечами пожал:
— Так почти все и были. Разве что из Гданьска толстяк с вином да киевский купец с пистолями дорогими. Они сказывали, что до того только в Сорочинцы товар возили, а тут впервые.
— Показать их можешь?
Парень вдруг заторопился.
— Некогда мне, вон толстяк, а второго сама найдешь…
— Обожди ты! — удержала я его за рукав. — Погляди, не видел такой у Марыськи?
Я достала шелковый цветок и протянула ему. Тараска взял, повертел в руках, но вздохнул и пожал плечами.
— Не видел, не любила Марыська синего…
— Отчего же? Ведь как раз под цвет глаз… Или я путаю… — запнулась сама уже. — У нее ведь голубые глаза были?
Тараска беспомощно отвернулся, глаза опустил долу и голову повесил, от меня ушел. Я нахмурилась, теребя в руках барвинок. Завтра надо будет Степана Кривошея увидеть, ведь наверняка со своим медом будет на ярмарке. А еще гляну, может найду, кто продает такой шелк.
Ярмарка гудела, словно растревоженный улей под нещадно палящим солнцем. Я ловко пробиралась между белыми палатками и возами, лишь изредка по привычке отступала в тень, завидев жолнеров. Ряды с сукном и дорогими тканями были заняты львовскими купцами да армянами, что охотно расстилали персидские шелка перед мелкой шляхтой, гладкой волной пускали бархат или взбивали нежный батист. Я спрашивала, потом показывала барвинок, переходя от одной лавки к другой, везде перебирала тонкую шелковую ткань, сравнивая цвет и качество, но все было не то.
Только в последней палатке мне свезло. Горбоносый купец торговал не только шелками, но и цветами из ткани. Даже я, равнодушная к бабским диковинкам, как зашла, так и обомлела. Здесь было все: красные маки с чернеющей бархатной середкой, розовые бутоны, чьи шелковые лепестки были так же нежны, как и настоящие, задорные васильки с ромашками, полевые гвоздики и… Холодно вдруг стало, ровно рядом дверь в погреб открыли, я так и замерла, увидав веточку калины с темно-красными ягодами в венке. Только мне другие ягоды вспомнились… Что же это получается? Словно морок с глаз упал: ведь и губы синие, и дыхание частое, и пена у рта, и даже видения… Ведь красавка это! А я все пытаюсь вызнать, кто Марыську сгубил, совсем уж поверила, что утопленница из нави приходит…
— Эй, девка, что застыла? Нравится? Смотри, выбирай, а уж о цене сговоримся, такой красавице как не уступить! — и купец черным масляным оком подмигнул мне, рассыпая передо мной цветы и шелка.
— Барвинок хочу, — медленно выговорила я, даже не возмутившись. — Вот такой.
Купец взглянул на цветок, улыбнулся, ловким движением вытащил из шелкового вороха лепестков добычу и протянул мне. Точь-в-точь.
— Порадовали вы меня, пане, — протянула я, раздумывая. — А помните, кому еще продали? Не хочу увидеть на Яринке, этой гадюке подколодной!
Купец улыбнулся, головой покачал:
— Не робей, девка, не видать твоей Яринке такой красоты, не продам…
— А если раньше продали? — обиженно надулась я, вспомнив бабские ужимки.
— Да позавчера один всего продал. И то мужику. Он дочке купил, свадьба у нее…
— А как звали?
— Так разве ж я спрашиваю о том?
— Ну а выглядел как?
— Мужик дородный, усы пышные, завидные.
— А Марыську из Магерок не помните случаем? Это она мне вас присоветовала, только я ей не верила, а теперь уж и не скажешь…
Помрачнел купец, вздохнул тяжело.
— И то верно, царствие ей небесное, — перекрестился он, и сразу я ему простила подмигивание. — Ласковая девка была, незлобная совсем, хоть люди на нее и наговаривать стали. А людская молва хуже топора. Маки любила.
Он стал ворошить пеструю груду цветов, вытащил самый крупный мак, протянул мне и сказал:
— Бери, девка, даром отдам. Только на могилку ей отнеси. Пусть хоть на том свете Марыська порадуется.
— Убили ее, — буркнула я.
— Как так? — удивился купец. — Слышал, что утопла. Да неужто?.. Это тот шельмец, что за ней таскался все время!
— Кто? Как звать?
— Да я почем знаю, как звать! — отмахнулся от меня купец. — Только проходу ей не давал, везде за ней ходил, словно приклеенный. Марыська сказывала, что он дурной, память у него слабая, обмануть его легко. Она платок накинула на голову, и он уже мимо смотрит, ровно не видит.
— Выглядел как?
— Рябой, тощий, одет в тряпье.
— Рыжий?
— Да, точно рыжий. А ты его знаешь?
Оставила я купца без ответа, барвинок забрала, и мак тоже.
В медовых рядах стоял такой аромат, что я с голоду чуть слюной не подавилась. В тучах ос стояли пасечники со своим товаром, расхваливая и зазывая покупателей, почти у каждого еще и медовухи была целая бутыль. Степана Кривошея сразу нашла, стоило только спросить. Большая палатка у него была, и видно, что мед славный, осы так и роятся, как и покупатели. С трудом сама к нему протолкалась, за рукав взяла, в сторону отвела.
— Челом тебе, пане Кривошей.
— И тебе челом, девка. Зачем меня от дела отрываешь? Торговля бойко идет, а ты…
— А я спросить хочу, про Марыську.
Пасечник нахмурился, пот с лысины утер:
— А чего спрашивать? Слышал я про купцов. Только не верю, что утопленница может приходить.
— И я не верю. Но купцов ведь губит кто-то. А с Марыськой разобраться надобно. Вы мне ответьте, пане Кривошей, глаза у Марыськи синие были?
— Синие, — кивнул пасечник, подбородок потер. — Только разве…
— А когда ее из речки достали, вы помните, как она выглядела? Ведь в вашем хуторе нашли?
Передернулся пасечник от лихих воспоминаний, но ответил:
— Страшно она выглядела. Зеленая вся, раздутая, ряской облеплена, в растрепанной косе водоросли запутались, а глаза… Не было их уже, рыбы съели.
— А сорочку на ней помните? Вышивка какая была?
— Да ты, девка, с дуба упала? Какая вышивка? Лохмотья одни!
— Ну, может цвет хотя бы… Синяя была или красно-черная?
Задумался пасечник, глаза прикрыл, потом ответил:
— Вроде синяя, только не уверен я. Лучше у батька Марыськи спроси. Убивался он по дочке своей…
— А вы по невесте, смотрю, не очень, — поддела я Степана. — Уже на свадьбу с другой сговорились.