- Какой верный! – удивился санитар. - Брысь! – он попытался отбросить меня в сторону, но я отмахнулся от его руки. Брызнула кровь, санитар вскрикнул от боли, зажимая раненую кисть.
- Девочки, заберите своего дикого кота, а то позову охранника, и посадим его в клетку, или пристрелим! – закричал врач.
- Кис – кис, - позвала меня Лена. – Иди ко мне, мой хороший, а то злые дяди тебя обидят... – Лена подошла, взяла меня за руку и отвела к своей кровати. Я улёгся на неё, и расплакался. Девочки гладили меня, успокаивая.
- Вот ведь! – удивился раненый санитар, - Животное, а так переживает!
- Сам ты животное! – возмутилась баба Нюра, - Совсем уже озверели тут! Не плачь, мой хороший, уже ничего не исправишь, - утешала меня бабушка. Я наплакался и уснул.
Недолго я прожил у девочек, скоро меня перевели в малышовое отделение, играть с маленькими детками. Детки меня очень любили, я помогал строить им пирамидки, играл в их незамысловатые игры. Они терзали меня, правда, хватаясь за всё, за что могли схватить своими маленькими, но цепкими ручонками, мне приходилось терпеть, малыши всё-таки, неразумные. То есть, совсем неразумные, как котята или щенята. У некоторых были огромные головы, у других плохо двигались ручки или ножки, но со мной им становилось лучше, дети оживлялись, глазки и личики принимали осмысленное выражение, с ними и я стал оживать, забывая свою утерянную навсегда первую любовь. Вернее, не забывая, а загоняя боль глубоко внутрь.
Наверное, я так и остался бы в этой психиатрической клинике, если бы к нам в игровую комнату не зашла одна посетительница. Я не обратил на неё внимания: к нам нередко заходили женщины, смотрели на наши игры, некоторые плакали, и, наплакавшись, уходили.
Эта женщина зашла, посмотрела на нас, послушала наш смех, и сказала:
- Я забираю этого мальчика! – я даже не понял, что она имела в виду меня.
- Но это невозможно! – пытались объяснить ей медсёстры.
- Почему? – удивилась женщина.
- На нём держится всё детское отделение!
- У меня тоже дома маленькие дети! – повысила голос женщина.
- Но здесь психиатрическая лечебница! – возмутились медсёстры, - Здесь не совсем нормальные дети! Им нужен этот мальчик! Просто необходим!
- Если вы думаете, что дома у меня нормальные дети, так вы ошибаетесь! – усмехнулась женщина. - Думаете, я просто так пришла в ваш дурдом? Мне посоветовали, и я забираю этого мальчика! Кстати, как его зовут, и сколько ему лет? – сёстры не знали, что ответить женщине.
- Сейчас, узнаем, - одна из них убежала, посетительница подошла ко мне, я улыбнулся ей, как меня учили.
- Мальчик, как тебя звать? – я опять улыбнулся.
- Он не разговаривает, - вздохнула медсестра.
- Почему? Он глухонемой?
- Нет, мальчик хорошо слышит, очень умный и добрый, только не разговаривает, иногда мяукает.
- Мяукает? – удивилась женщина и обратилась ко мне: - Ты можешь сказать «мама»? – я кивнул, улыбнувшись.
- Ну, так скажи.
- Мяу! мау... ма-ма, - еле выговорил я.
- Вот умница! – обрадовалась женщина. – Я теперь твоя мама! Запомнил? – я кивнул и снова попробовал слово на языке:
- Ма-ма!
- Вот видите! – с торжеством сказала женщина. – А вы говорили!
- Тут все рады найти маму, - неосторожно сказала медсестра, и женщина преисполнилась решимости забрать меня себе.
Тут пришла медсестра, с главврачом. Я узнал, что мне, примерно, десять лет, подобрали меня на свалке, полузадохщегося, с полиэтиленовым мешком на голове, потому что нюхал клей, лечили в психбольнице от токсикомании.
Никак ещё не назвали, был на излечении у доктора э-э... Неумывайкина, давали такие-то препараты. Медицинскую карточку главврач обещал оформить позже, почему-то сильно бледнел и заикался, читая какие-то разрозненные листы.
- Под вашу ответственность! – облегчённо вздохнул он, соглашаясь расстаться со мной.
– Сайка – кусайка!
- Сайка – сасайка!
- Сашка – какашка! – выдал последний, мальчик лет четырёх, и фыркнул на меня, пытаясь плюнуть. Две старших моих сестры, близнецы шести лет, тоже сказали:
- Пфф!
- Сайл, помоги маме! – не обращая внимания на расшалившихся детей, попросила меня мама, выходя из машины, на которой она привезла нас домой после поездки по магазинам.
Подождав, пока мама откроет багажник, я достал оттуда пакеты с покупками и стоял, дожидаясь, что прикажет мама. Дети бесновались, прыгая вокруг меня, обзывались и фыркали слюной.
Я не обращал на них особого внимания, улыбаясь. Эта улыбка выводила детей из себя, они думали, что я издеваюсь над ними.
Я теперь живу у своей мамы, в двухэтажном коттедже с обширным чердаком. У меня есть своя кровать, правда, в одной комнате с сёстрами и братом, но комната довольно большая, в ней мы играем, на ковре. Когда малыши играют, они забывают, что надо мной можно издеваться, и мне с ними хорошо.
Меня мама назвала Сайлом. Не совсем Сайлом, это уменьшительное от Сайлент, то есть, тишина.
Я не разговаривал, не кричал, был тихоней. Сначала хотели назвать Тихоном, но передумали, и вот – я Сайл.
Младшему больше нравится имя Саня, легче выговаривать.
Когда я познакомился с этой семейкой, подумал, что меня просто перевели в другое отделение психбольницы – в отделение для буйных. У тихо помешанных и олигофренов мне нравилось больше. А те ребята, кого порвал Гришка, были не сумасшедшие, их подобрали, как и меня, на улице, они пережидали в больнице холода. Просто им стало скучно, они бродили по всей психбольнице, нашли нас с Гришкой, и начали издеваться над «психами», разгоняя скуку.
Мы боялись их, никак не защищались, поэтому ребята избивали нас каждый день, заставляли вылизывать себе всякие части тела. Пока в мою дурную голову не пришла идея поломать им ноги.
Почему мы всех боялись, я не помнил.
Мама меня предупредила, чтобы я не делал больно своим сестрам и братику, а то сильно накажет меня. Вообще, чтобы не обижал их, мне нужно было с ними только играться, следить, чтобы не хулиганили и не потерялись во время прогулки.
Был у меня ещё один брат, двенадцати лет. Даже по сравнению со мной он выглядел странно, всегда одевался в чёрные кожаные штаны, со множеством блестящих заклёпок, такую же куртку, под ней виднелась чёрная майка с белым черепом, на голове – ирокез. Миловидное лицо, как у девочки меня не обмануло, этот мальчик показался мне опасным. Он почти всегда сидел перед компьютерным столиком, положив на него ноги в здоровенных ботинках с высокими голенищами, и разбирался со своим телефоном, или играл в компьютерные игры.
Сейчас он стоял на крыльце, прислонившись к косяку, и смотрел на нас свысока.
Дети его не замечали, как и он их. Когда впервые увидел меня, скользнул взглядом и снова уткнулся в свой телефон. Сейчас стоял на крыльце, потому что, что-то заказал маме, ждал новый девайс.
Дети, бросив меня, поспешили домой, мама пошла за ними, кивнув мне, чтобы я нёс сумки следом. Сумок набралось немало, все руки были заняты, но мне не тяжело, я готов был каждый день носить покупки, мне здесь нравится...
Дверь захлопнулась перед моим носом. Это Валька, который брат, открыл дверь, пропуская детей с мамой, и захлопнул передо мной. Я остался стоять на крыльце, не зная, что делать.
Поставить сумки на пол не решался, открыть дверь не мог.
На такие невинные шутки я не обижался, да и не знал, что такое обида. Если над тобой шутят, значит, любят, обращают внимание.
В этом доме мне нравилось, мама обо мне заботилась, сейчас я был неплохо одет: в синие новые джинсы, тёплую рубашку с длинным рукавом, спортивную шапочку, кроссовки.
На улице март, мне тепло, комфортно, солнышко светит, снег тает на пригретых местах обширного двора. От куртки я сам отказался, неудобно в ней, сковывает движения.
Постояв, я придумал способ: взялся зубами за ручку двери и потянул на себя, не заметив, что на никелированной ручке остались глубокие следы от зубов.