В соседней комнате раздались шаги, и в кабинет вошел худой, высокий немец в чине подполковника. На носу у него было пенсне, из-под которого тускло смотрели маленькие глаза.
– Хайль Гитлер! – приветствовал он хозяина, выбросив вперед руку.
Юргенс ответил тем же.
– Что это за господа? – сделав презрительную гримасу, спросил пришедший. Он развалился в кресле, стоявшем у письменного стола, и вытянул худые, длинные ноги.
– Мои люди.
Подполковник приподнял брови, внимательно всмотрелся в Ожогина и Грязнова, прищурил глаза и отвернулся.
Юргенс вынул из ящика стола две бумажки и подал их Ожогину.
– Это пропуска для хождения по городу в любое время, – объяснил он. – Проставьте свои фамилии по-русски и по-немецки. Сейчас вас проводят на квартиру. Идите и отдыхайте. Обо всем остальном – в следующий раз…
– Ганс, ты помнишь Брехера? – обратился Юргенс к подполковнику, лишь только Ожогин и Грязнов вышли.
– Отлично. И всегда отзывался о нем с похвалой. Этот человек еще сделает себе карьеру.
– Его карьера уже кончилась.
– Не понимаю…
– Прочти – и поймешь, – Юргенс протянул подполковнику Ашингеру листок бумаги, заполненный мелким печатным шрифтом.
«Ставлю вас в известность, что в ночь на восемнадцатое сентября сорок третьего года советская авиация вновь совершила налет на железнодорожный узел и поселок, – прочел Ашингер. – Из батальона СС двадцать человек убито и около восьмидесяти ранено. На резиденцию гауптмана Брехера упала и разрушила все до основания полутонная бомба. Найдены лишь кусок портупеи и правая рука гауптмана…»
– Да… нелепо, – медленно произнес Ашингер. – Брехер убит вдали от фронта, а я бессменно в районе передовой – и жив.
– Ты недоволен этим?
– Не недоволен, а удивлен, поражен… – Ашингер встал с кресла и, заложив руки за узкую, сухую спину, прошелся по комнате.
На некоторое время воцарилось молчание.
– Да… судьба Брехера печальна, – снова заговорил подполковник, – но я пришел сообщить еще более удручающие известия.
– Именно?
– Пали Новороссийск, Брянск, Бежица… – Ашингер остановился против Юргенса и широко расставил ноги. – Под угрозой падения Чернигов, Полтава, Рославль…
Лицо Юргенса оставалось спокойным. Он продолжал молча смотреть на собеседника.
– Ты не задумывался, Карл, над вопросом, что ожидает нас, если русские придут в Германию? – спросил Ашингер.
– Нет, – ответил Юргенс. – Не желаю забивать себе голову бесплодными размышлениями.
– Ты сегодня не в духе, Карл, – Ашингер обошел стол и, встав позади Юргенса, положил свои тонкие руки с длинными пальцами на его плечи. – А думать надо…
– Не хочу уподобляться крысе, бегущей с корабля, – Юргенс повел плечами, сбросил руки Ашингера и вышел из-за стола.
– Напрасно. Ты отстаешь от жизни, от событий. Не интересуешься новостями…
– К черту новости! – Юргенс зашагал по комнате, глубоко затягиваясь дымом папиросы. – У меня работы по горло.
Ашингер выждал, пока Юргенс вернулся обратно к столу.
– Не будем нервничать и ссориться, Карл, – сказал он тихо, стараясь подавить волнение. – Скажу тебе по секрету одну новость. Генералы, офицеры и солдаты фельдмаршала Паулюса обратились к германской армии и германскому народу с призывом… требовать отставки фюрера и его кабинета. Я слышал это по радио собственными ушами час назад.
– У меня голова трещит от этих новостей! – сказал Юргенс раздраженно.
Ашингер обиженно пожал плечами.
Отведенный для Ожогина и Грязнова дом состоял из четырех комнат. Одну занимала хозяйка, три предоставлялись квартирантам.
Спальня с двумя кроватями и книжным шкафом имела два окна, выходивших в сад.
Когда хозяйка оставила квартирантов одних, Ожогин убавил свет керосиновой лампы, открыл окно и молча облокотился на подоконник.
Он хорошо знал этот город. Рядом, за углом, начиналась улица Луначарского; на ней, в доме номер тридцать восемь, Ожогины жили безвыездно пятнадцать лет. Там родились он, его брат…
Ожогин закрыл глаза и, напрягая память, начал восстанавливать знакомый маршрут от дома до школы. Именно в этом квартале жил известный в городе детский врач Доброхотов. Немного дальше стоял дом видного царского чиновника Солодухина, бесследно исчезнувшего в девятнадцатом году. Рядом с солодухинским домом находилась аптека, в которую ему часто приходилось бегать с рецептами, заказывать лекарства для матери и бабушки.
Никита Родионович отошел от окна и посмотрел на кровать Грязнова. Тот крепко спал, измученный долгой дорогой.
Ожогин тихо разделся, потушил лампу и лег.
…Первым проснулся Грязнов. В открытое окно глядело сентябрьское солнце. Из сада доносилось беспокойное птичье щебетанье. Осторожно поднявшись, чтобы не разбудить Ожогина, юноша бесшумно подошел к окну. В кустах сирени с яркими, еще не тронутыми желтизной, листьями шумно копошились воробьи. На ветвях развесистой яблони резвились какие-то краснобрюхие пичужки.
– Как хорошо! – вслух сказал Грязнов.
Измерив расстояние между подоконником и землей, он выпрыгнул в сад. Воробьи с криком разлетелись.
В саду было прохладно. Босые ноги сразу стали мокрыми от обильной росы. Юноша прошел до самого забора. Сад был запущен, все его дорожки и аллеи густо заросли травой.
– Андрей! Куда ты запропастился? – послышался из окна голос Ожогина.
– Тут, Никита Родионович, иду! – отозвался юноша.
Он вернулся к дому, положил руки на подоконник и, легко подтянувшись, спрыгнул на пол.
Когда Ожогин и Грязнов умылись и оделись, в комнату, постучав, вошла хозяйка. Она сказала, что идет в город, и выдала жильцам ключи от парадного входа и дверей, непосредственно ведущих в комнаты.
Друзья решили осмотреть дом.
Прежде всего обследовали чердачное помещение. Оно было сплошь завалено хламом: развалившейся мебелью, битой посудой, каким-то тряпьем и круглыми картонными коробками из-под шляп.
Внизу, в комнате хозяйки, стояли кровать, ветхий комод, платяной шкаф и старое, облезлое зеркало в бронзовой раме. Эта комната отделялась от спальни жильцов толстой, фундаментальной стеной. Задержавшись здесь, Ожогин попросил приятеля пройти в спальню. Грязнов громко произнес из спальни несколько слов – разобрать их Никита Родионович не мог. Выходило – в их комнате можно разговаривать свободно, не опасаясь быть услышанными.
В большой столовой были только стол и стулья. В гостиной, устланной пестрым паласом, стояли два шкафа, наполненные книгами, диван с высокой спинкой и расстроенное пианино, издававшее такие тягостные, рвущие душу звуки, что до него страшно было дотронуться. Над пианино на стене висела гитара.
– Кажется, нам здесь будет неплохо, – сказал Грязнов и провел пальцем по струнам гитары. Они отозвались звонко, мелодично.
– Совсем неплохо, – с усмешкой согласился Ожогин. – Как на курорте.
– Полная свобода действий – вот что странно.
– Ничего странного нет. Юргенс отлично знает, что люди, близко стоящие к гитлеровцам, находятся под наблюдением партизан, и если он начнет чрезмерно заботиться о них, то…
В гостиную тихо вошла хозяйка со свертком в руках.
– Сейчас будем кушать, – угрюмо бросила она и скрылась.
Завтрак состоял из мясных консервов, жареной картошки, салата.
Завтракали вместе с хозяйкой. Это была женщина лет сорока пяти с крупным невеселым лицом, испещренным морщинами. Ела она молча, опустив голову, и ее молчание немного смущало квартирантов.
Наконец Грязнов не вытерпел.
– Как же называть вас, хозяюшка? – любезно спросил он.
Женщина перестала есть, подняла голову и посмотрела на Грязнова угрюмыми глазами.
– Так и зовите, – отвечала она.
– Это неудобно.
– Кому неудобно?
– И нам и вам.
– Мне ничего.
Она встала из-за стола, вышла и через минуту появилась с чайником, который молча поставила на стол.
Друзья поняли, что дальше задавать вопросы бесполезно, и принялись за чай.