– Уж больно ты правильный! – хрипел дед, угощаясь чаем с душицей. – Не куришь, самогонку не уважаешь. Бабы у тебя нету. Почему бобылем ходишь, скажи?
– Не нагулялся еще, – отшучивался Матвей.
– Дак… умному мужику жана в энтом не помеха. Гуляй себе, сколь душа просить! А дом без хозяйки чахнеть. Опять же стряпать кто-то должо́н, портки стирать. Тебе кто стираеть? Мать, поди?
– Машина. Теперь, дед, все машины делают – и посуду моют, и стирают, и гладят. Женитьба выходит из моды!
– Э-э, ты меня не дури. С машиной в постель не ляжешь, и дитё она родить не можеть. Как же без потомства?
– На земле и так людей много, – вздохнул Матвей. – Перенаселение!
– Чаво-о?
Когда дед не понимал, о чем речь, он прикидывался глухим.
Карелин действительно не хотел жениться. Связать себя с посторонней женщиной на долгие годы, подстраиваться под ее характер? Слишком сложно. Да и детей растить – задача не из легких. Его поражало, что среди «неблагополучных» подростков растет процент мальчишек из интеллигентных и обеспеченных семей. Чего им не хватает? Они не знают голода, щеголяют в дорогой одежде, имеют ролики, велосипеды, книги, магнитофоны, фотоаппараты и компьютеры. Школа с ними возится, родители им потакают, а «детишки» норовят слоняться по улицам, задирая прохожих, распивать водку в подвалах, покуривать «травку», нюхать всякую отраву. Что за интерес они находят в мелком воровстве, в сквернословии, в беспричинно жестоких драках? Надоела спокойная жизнь и отсутствие проблем?
«Неужели я перестаю понимать подрастающее поколение? – спрашивал себя Матвей. – Становлюсь ворчливым занудой? Критиковать молодежь – признак старости!»
Вместо бесполезных поучений он вовлекал ребят в мужские игры – экстремальные условия можно создать разными способами. Не обязательно при этом нарушать закон, злоупотреблять алкоголем или без повода пускать в ход кулаки. Есть средства куда более изысканные.
– У тебя сахар нормальный есть? – вмешался в его размышления Прохор. – Твердый, а не энтот… рафинад?
Карелин достал из шкафчика глиняную сахарницу, поставил на стол. У деда аж глаза заблестели. Молодой сосед вызывал у него восхищение – самовар бабкин не выбросил, а, наоборот, начистил до блеска; чай наливает из чашки в блюдце, по-старинному, да и в сахаре толк знает.
Через окно в кухню донесся громкий собачий лай. И Прохор застыл, не донеся до рта размоченный кусок сахара.
– Кажись, Бешеный опять прибег сюды! Не дай бог, покусаеть моего Тузика! – Он приподнял занавеску и выглянул в темноту за окном. – Не видно ни зги!
– Что еще за Бешеный?
– Та пес лохматый! Я его отродясь здеся не видывал. Откудова он взялся на нашу голову? Бяжить навстречу, глазищи вытаращить, слюна из пасти текеть – аж мороз по коже! Я слыхал, его в лесу больная лиса покусала. Правда, аль нет, кто знаеть?
– Если он бешеный, может и на людей наброситься, – сказал Матвей. – Застрелить бы не мешало.
– У тебя ружжо есть?
– Нет. Надо ветеринарную службу вызвать.
Старик зашелся то ли сухим кашлем, то ли смехом. Какая служба? Кто это приедет на ночь глядя собаку ловить? Ну и скажет же сосед такое! Будто с луны свалился.
Матвей неожиданно встревожился. С бешеным псом шутки плохи.
– У мужиков поблизости ружья есть? – спросил он.
– Если и были, то пропиты давно. Местные все наскрозь Матрениным самогоном пропиталися!
– И большой этот пес?
– Во какой! – Прохор развел руки в стороны. – Прямо чудище! Шерсть дыбом торчить, клыки наружу… ужасть! Если ему малец какой попадется – кранты, заикой станеть. А если баба брюхатая – разродиться посередь дороги. Только у нас тута редко ходють.
В подтверждение или, напротив, в опровержение его слов на улице раздался истошный женский вопль. Матвей, как был, в майке, шортах и тапочках, вскочил и выбежал вон. Старик, кряхтя, поднялся, засеменил следом. В сенях дверь была настежь, со двора пахну́ло холодом. Сентябрь – не август, осень свое берет.
Единственный уцелевший фонарь в конце улицы светил тускло, желтый круг от него не мешал темноте скрывать происходящее от людских глаз. Пронзительное тявканье Тузика глушили злобный рык и остервенелый лай других собак.
– Тузик! Тузик! Ко мне! – сипло кричал Прохор в ночной мрак. – Ах ты, неслух! Ужо я тебе покажу! Погоди у меня!
Тузик заливался лаем, ему наперебой вторили псы с окрестных дворов. Из всего этого собачьего хора отчетливо выделялся яростный, захлебывающийся бас, который, несомненно, принадлежал Бешеному. Женщина больше не издала ни звука. Не слышно было и Матвея.
– Эй, сосед! – позвал старик. – Ты живой?
Внезапно в собачьем ансамбле что-то изменилось. Гавканье огромного пса стихло, его сменил вой, оборвавшийся на высокой ноте. Откуда-то из придорожных кустов стремительно выкатился Тузик и радостно бросился в ноги хозяину. За ним к калитке, тяжело ступая, подошел Матвей… с женщиной на руках.
– Где та зверюка? – опасливо косясь по сторонам, спросил Прохор.
– Прибил, кажется. Утром поглядим. Женщине плохо… надо бы проверить, нет ли укусов. А то придется срочно в больницу везти.
Дед суетливо заковылял вперед, открыл дверь. Матвей внес пострадавшую в горницу, уложил на диван.
– Кто такая? Знаешь ее?
– Не видал, – покачал головой Прохор. – Не нашенская! И по одеже – городская фифа. Чево она здеся забыла?
– Может, в гости к кому-нибудь приехала? А по дороге на нее пес накинулся, напугал до смерти. В обмороке она. – Матвей со знанием дела проверил, нет ли на теле незнакомки укусов. Вздохнул с облегчением. – Кажется, обошлось! Неси воду, Прохор Акимыч, будем даму в чувство приводить.
Глава 5
Баронесса с тоскливым ожиданием всматривалась в мутноватую поверхность зеркала – может быть, Ади подскажет, сколько еще нужно времени, чтобы…
Из приоткрытого окна потянуло дымком, запах отвлек госпожу Гримм. Она выглянула – Тихон сгребал граблями листья и траву, носил на кучу, которая лениво разгоралась. Ох эти русские, что им ни говори, все делают по-своему.
– Тихон! – крикнула она. – Я же просила: до завтра никаких костров!
Ее акцент почти не ощущался, и Тихон не переставал удивляться, как хозяйка ухитряется так чисто говорить на чужом языке.
– Так это ж не костер. Это мусор горит, – задрав голову, объяснил он.
Ну, что с ним будешь делать? Ида Вильгельмовна с сердцем захлопнула створку окна, вернулась за стол, к зеркалу и зажженной перед ним свече. Села… устремила взгляд в зеркальную даль.
– Ади! Не молчи.
Поверхность зеркала отражала только беспокойное пламя свечи и напряженное лицо баронессы.
Госпожа Гримм потерла виски – она устала от повседневной суеты, вероятно, поэтому разговор с Ади не удавался. Она обвела глазами свою комнату: на полках слой пыли, книги в беспорядке. У нее просто руки не доходят до каждого уголка большого дома, где все должно блестеть. А эти ежедневные завтраки, обеды и ужины? Без Эльзы на баронессу свалилось столько домашней работы, что у нее голова шла кругом.
– Ну вот! – огорченно прошептала она. – Разве Ади станет беседовать с женщиной, погрязшей в житейских заботах? О чем я думаю? Меня волнует уборка и грязные тарелки…
Ида Вильгельмовна нетерпеливо встала и подошла к окну – пришлось снова открыть створку, чтобы позвать сторожа. Куча листьев потухла, и он сидел на корточках, чиркая спичкой.
– Тихон!
Он обернулся и посмотрел на хозяйку.
– Ты ходил расклеивать объявления?
– Да. И вчера, и позавчера, на автобусных остановках клеил, на рынке, у магазина и на заборах.
Она не могла отделаться от мысли, что Тихон лукавит, – наверняка прилепил пару объявлений где-нибудь поближе к дому, а остальные выбросил. Но ведь не признается же! А ходить проверять госпоже Гримм не хотелось. В последние дни ее одолевали слабость и плохие предчувствия.
Она уже несколько раз писала по десятку объявлений – «Требуется компаньонка!» – и просила Тихона наклеить их в людных местах. Тот исполнял ее просьбу, но никто до сих пор не обратился к баронессе по поводу работы. Она допрашивала Тихона, тот клялся и божился, что делает все в точности как велено. А место Эльзы пустовало. И это при том, что в Камышине свирепствовала безработица.