Щурясь на солнце, он по низу насыпи обогнул состав и отсчитал десять шагов к востоку от головной вагонетки. Не без усилий отвалил в сторону щербатый валун. Встал на колени, осторожно запустил руку в косо уходящее под землю отверстие. Нашарил на глубине свёрток и медленно, по сантиметру, вытянул его наверх.
«Рачий глаз» был замотан в шёлковую тряпицу. Формой и размерами он походил на расколотую пополам скорлупу от зрелого грецкого ореха. На ощупь он тоже напоминал скорлупу, а цвета был красно-лилового, с прожилками, словно говяжий оковалок. Рэдрик умостил «рачий глаз» на ладони, с полминуты пристально смотрел на него, затем развернул ладонь тыльной стороной вверх. Глаз не упал, он держался, будто прилип, прикипел к руке, а мгновением спустя вдруг запульсировал и замигал красным, словно аварийный сигнал. Ещё минут пять Рэдрик завороженно смотрел, как этот красный тускнет, превратившись сначала в розовый, затем в кремовый и став, наконец, матово-белым.
– Вот оно что, – пробормотал Рэдрик вслух. – Купаться в ведьмином студне, говоришь? На перине из жгучего пуха спать?
Он поднялся с колен и заозирался по сторонам. Справа, на самом краю мёртвого протухшего болота, прилепился к похожей на острый прыщ кочке лохматый кочан «чёртовой капусты». Рэдрик решительно двинулся к нему, в пяти шагах остановился. Плевок капусты, если попадал на кожу, обваривал её на совесть, но жизнь не отнимал. Медленно, очень медленно, не сводя с кочана глаз и готовясь принять боль, Рэдрик протянул руку. Капуста, зашелестев мёртвыми листьями, изготовилась. Рэдрик шагнул ближе, рачий глаз на ладони порозовел, но миг спустя стал матовым вновь. Рэдрик шагнул ещё ближе, и шелест вдруг прекратился, листья трепыхнулись раз, другой и опали, капуста больше не целилась.
Рэдрик двинулся обратно к насыпи. Перевалил через неё и, на ходу доставая из кармана гайки, заспешил к вертолёту. Обозначать комариную плешь было ни к чему, вертолёт её прекрасно обозначал сам. Рэдрик примерился, бросил гайку и удовлетворённо кивнул, когда на полпути та, будто срезанная, ахнула вниз и, пробив фюзеляж, с грохотом ушла под землю. Тогда Рэдрик присел на корточки и стал готовиться.
Плешь – это не какой-нибудь там пух или капуста, сказал он себе. Плешь – это когда нечего хоронить. От вертолётчика вон ничего не осталось, даже тряпья.
Его сущность, укоренившаяся в нём за годы сущность сталкера, отчаянно сопротивлялась тому, что предстояло сейчас проделать. Вы мне за это ответите, привычно стал копить в себе злость Рэдрик. Я с вас за это спрошу, это вам обойдётся по полной, гады, жабы, голубые каски, мэры, патрульные, перекупщики, сволочи. Я вам этого не прощу, я глотки…
Он осёкся. Никогда он не был себе хозяином, как бы ни старался, ни тщился ни от кого не зависеть. А сейчас в особенности. Он попросту наёмный рабочий, подписавший контракт. Одноразовый. Это они думают, что он будет таскать для них из огня каштаны. А он не будет, хрен им, яйцеголовым, или кто там за ними стоит. «Смерть-лампу» они получат, и всё. Если, конечно, он сумеет её добыть.
Рэдрик поднялся и, хотя ни в бога, ни в чёрта не верил, перекрестился. Шагнул к вертолёту. «Рачий глаз» полыхнул розовым, красным, снова розовым и затих.
– Свой! – заорал Рэдрик. – Слышишь, ты, сука, я свой, на, вот он, мой пропуск, видишь его? Подавись же им, ты, гадина.
Он в три прыжка одолел расстояние до вертолёта и четвёртым, не прекращая орать, вскочил на фюзеляж. И – ничего не произошло, лишь заскрипел под ногами смятый металл.
– Ах, ты, – сказал Рэдрик. – Ах ты, поганка.
Он вернулся к насыпи и расстелил на земле карту. Была она вдвое больше той, что снабдил его, отправляя за Золотым шаром, Стервятник. А ещё была она вдвое подробней.
Честняга Лерой, Кудлатый Ян, Каракурт, – считывал Рэдрик имена под крестами. Честнягу и Кудлатого он помнил, Каракурта нет. Кто же он был, этот Каракурт, и когда гробанулся? Вспомнить не удалось. Стервятник Младший, – прочитал новую надпись под крестом Рэдрик. А вот это ты зря, Гуталин, подумал он, это ты напрасно, дружище. Артур Барбридж падалью не питался, скорее я её жрал, падаль, чем он.
Рэдрик стиснул зубы, утёр со лба пот и вновь принялся рассматривать карту. Никаких троп и проходов на ней обозначено не было, и он теперь знал почему. А были на карте наряду с крестами кружки, и под каждым кружком тоже стояла надпись, и не только слова, но и цифры.
«Батарейки 200. Зуды 75. Чёрные брызги 900. Пустышки 250. Гремучие салфетки 30. Белые вертячки 25. Сучьи погремушки 10».
Под восьмым кружком было написано «Смерть-лампа» и стояла цифра 1. Рэдрик вгляделся: располагался этот кружок рядом с крестом с надписью «Очкарик» и частично на крест налезал. Вернул, значит, Гуталин Очкарику лампу. Вернул, как сумел.
Рэдрик сложил карту, упаковал в брезент и упрятал свёрток под землю. Накатил сверху валун и широкими шагами пошёл к каменной осыпи, под которой лежал Очкарик.
Никакой это был не пикник, думал Рэдрик, отмахивая рукой в такт шагам. И не контакт это был, и не вторжение. Дрались они здесь, вот что это такое. Жабы-полицейские из неведомого мира гнались за беглыми каторжанами и здесь их настигли. Они наверняка были тёртыми парнями, эти каторжане, и жизни свои продали не задёшево. Пустышки, погремушки, вертячки – попросту то, что осталось от их оружия. Полная пустышка – явный же магазин к автомату, а пустая – тот же магазин, но израсходованный. Как же они называли оружие, стреляющее «чёрными брызгами»? А питающееся от энергии батареек-этаков? А подавляющее психику, как «зуда»?
Они все легли здесь, эти каторжники, преступники, отщепенцы, а возможно, и сталкеры. Но даже мёртвые, они оставили кое-что. У него сейчас прилеплен к ладони пропуск, тот, что равняет его с погибшими, ставит с ними на одну доску.
Рэдрик остановился. Затем поклонился на четыре стороны.
– Свой, – сказал он вслух. – Я понял. Я – свой. И Гуталин был свой, и даже когда у нас не было никаких пропусков, вы ни мою, ни его жизнь не взяли.
5. Карл Цмыг, 28 лет, предприниматель
Карл Цмыг стоял у подножия пика Болдер, у самой границы Зоны, и в бинокль разглядывал неспешно переваливающую через вершину холма человеческую фигуру. Давненько никого в Хармонте не встречали с такой помпой, как возвращающегося из Зоны Рыжего. От голубых касок, щеголеватых костюмов и попугайских расцветок мундиров у Карла рябило в глазах. Интересно, сколько из них спали с моей женой, саркастически думал он, вглядываясь в лица. Что ж, жаловаться он не станет – кого берёт в жёны, он знал. Деньги не пахнут, а измены он переживёт. Зато в Зону ходить не надо, как Гундосому Герешу или вон Рыжему.
– Карлик!
Карл обернулся. Дина протиснулась сквозь толпу, прижалась грудью.
– Как ты смотришь, если мы пригласим Рыжего на вечеринку? – спросила она.
– Ты сбрендила! – Карл едва не поперхнулся воздухом. – Он прикончил твоего брата.
Дина пожала плечами.
– То быльём поросло, – небрежно бросила она. – Почему бы нам его не позвать? Он герой дня, да и вообще герой. Давай, когда вся эта мишура закончится, ты его пригласишь.
Карл скривился. До женитьбы и его считали героем, юнцы и девицы в барах восхищённо глядели на него, слушали его трепотню, боясь пропустить хоть слово. Внезапно Карл почувствовал, что завидует Рыжему, что на месте Рыжего мог бы быть он. Независимый, гордый, никому ничем не обязанный.
– Рыжий не пойдёт, – сказал Карл. – Я могу его позвать, но он не пойдёт, в нём есть стержень, а значит, есть и гордость.
– Пойдёт, Карлик, пойдёт, – улыбнулась Дина. – Тут не в гордости дело. Или ты, может быть, ревнуешь?
Карл сплюнул, локтем отстранил жену и двинулся к возглавляемой мэром группе встречающих.
6. Рэдрик Шухарт, 34 года, освобождённый под залог заключённый
Упакованную в холщовый мешок «смерть-лампу» Рэдрик нёс на плече. На лампу была она не похожа, а похожа была на корявый, тронутый плесенью старый гриб с потрескавшейся пластинчатой шляпкой.