Арсен Георгиевич заметил это и рассмеялся. Он вынул из шкафа какой-то прибор и, ловко повернувшись в воздухе, оказался в одном положении со мной. По пути он успел поймать мою тетрадь.
– Можно прочесть? – спросил он.
Я кивнул головой. Он стал внимательно читать последние страницы.
– Физические явления на корабле, – сказал он, передавая мне тетрадь, – описаны хорошо, но почему не описали старт полёта?
– Обязательно опишу.
– Надо соблюдать хронологическую последовательность.
– Этот дневник, – ответил я, – только сырой материал. Я пишу его как придётся.
– Никогда не надо делать «как придётся». – Он положил руку на моё плечо, отчего я немедленно опустился вниз. – Не обижайтесь!
– Что вы, Арсен Георгиевич! Конечно не обижаюсь.
Он удалился, закрыв за собой дверь, а я опять сел к столу и внимательно прочитал всё написанное.
Конечно, Пайчадзе прав. Мои записи сумбурны. Надо писать последовательно.
***
…В ночь перед стартом я, вопреки своим ожиданиям, спал хорошо. Ровно в семь часов за мной заехал Пайчадзе. Взяв с собой небольшой чемодан, сопровождавший меня во всех моих поездках, я сел в машину с чувством, похожим на облегчение.
Кончилось ожидание. Пути назад нет!
Арсен Георгиевич был молчалив. Я понимал его состояние и не беспокоил разговором. В Москве Пайчадзе оставлял жену и шестилетнюю дочь. Он только что простился с ними, так как провожающие не допускались на место старта.
Машина миновала стадион «Динамо» и помчалась по Ленинградскому шоссе. Наш космический корабль должен был тронуться в путь с берега Клязьмы. Оттуда же Камов начал и оба первых полёта.
Было девять часов утра, когда мы прибыли на место.
Ракетодром, окружённый высокой оградой, представлял собой огромное поле – пятнадцать километров в диаметре. Вход за эту ограду был строжайше запрещён кому бы то ни было. В центре поля находился наш корабль, готовый к полёту. Он висел на высоте тридцати метров от земли, поддерживаемый ажурным переплётом стартовой площадки.
В большом двухэтажном здании, которое мы в шутку называли «межпланетным вокзалом», где помещались мастерские и лаборатории, обслуживающие корабль, мы застали Камова, Белопольского и членов правительственной комиссии.
Мы с Пайчадзе прибыли последними.
Камов был занят с председателем комиссии – академиком Волошиным, а Белопольский, поздоровавшись с нами, через несколько минут сел в машину и уехал к кораблю.
Камов подозвал Пайчадзе, и я остался в одиночестве. Ко мне подошёл корреспондент ТАССа Семёнов, которого я хорошо знал. Он спросил меня о самочувствии и передал привет от работников ТАССа. Я рассеянно поблагодарил его.
В половине десятого Камов встал и крепко пожал Волошину руку.
– Пора! – сказал он.
Старый академик, сильно взволнованный, обнял его.
– От всего сердца желаем нам успеха! – сказал он. С величайшим нетерпением будем ожидать вашего возвращения.
Он обнял Пайчадзе и меня.
Мы простились с остальными членами комиссии. Все были очень взволнованы. Один Камов казался невозмутимо спокойным. Когда мы садились в автомобиль, он посмотрел на меня и улыбнулся.
– Ну, как? – спросил он. – Спали?
Я мог только молча кивнуть головой.
Последние рукопожатия, последние пожелания, и машина тронулась. Через восемь минут мы были у корабля.
Белопольский ждал нас у подъёмной машины. Рядом с ним стоял инженер Ларин – руководитель работ по подготовке корабля к полёту. Кроме него, все работники ракетодрома уже покинули место старта.
Над нами, на высоте десятиэтажного дома, сверкал на солнце белый корпус звездолёта. Он имел двадцать семь метров в длину при ширине в шесть метров и формой напоминал гигантскую сигару. Внутреннее его устройство было мне уже хорошо знакомо.
На передней части блестело золотом название корабля – «СССР-КС2».
Камов переговорил с Лариным. Простившись с нами, инженер сел в машину. Было без пятнадцати минут десять. С его отъездом порвалась последняя наша связь с людьми.
– В путь! – сказал Камов.
Подъёмная машина быстро доставила нас на площадку. Вблизи я увидел, что корабль висит не строго вертикально, а под небольшим углом к западу. Круглое входное отверстие звездолёта было узко, и проникнуть внутрь можно было только ползком. Первым исчез внутри корабля Белопольский, за ним Пайчадзе. Наступила моя очередь.
С этой высоты был виден весь ракетодром. Я заметил удалявшуюся с большой скоростью машину Ларина и помахал ей рукой. Последнее, что я увидел, пролезая в отверстие, была красная ракета, взвившаяся далеко на горизонте.
– Скорее! – сказал Камов. Он последовал за мной, и мы, нажав кнопку, закрыли герметическую крышку.
– Что это за ракета? – спросил я Камова.
– Напоминание, что до старта осталось десять минут, – ответил он. Мы очутились в верхней, вернее, передней, части корабля, в которой помещались обсерватория и командный пункт. Помещение было залито ярким электрическим светом.
Пайчадзе подал нам большие кожаные шлемы.
Я спросил его, зачем они.
– Чтобы поберечь уши, – ответил он. – Наденьте шлем, затяните ремни туже и ложитесь.
Он указал на широкий тюфяк, лежавший на полу.
– Ускорение – двадцать метров. Это немного, но лучше переносить его лёжа. Оно продлится почти полчаса.
– Значит, мы ничего не увидим? – разочарованно спросил я.
– Да. Окна откроем, когда работа двигателей прекратится.
Он надел шлем и лёг рядом с Белопольским. Мне ничего не осталось, как сделать то же.
Камов, в таком же шлеме, как и мы, сел в кожаное кресло у пульта управления, не спуская глаз с секундомера.
Это кресло, составлявшее с пультом одно целое могло вместе с ним вращаться во всех направлениях, в зависимости от положения корабля. Оно было нужно только при старте и будет нужно при полётах над планетами. В пути, когда внутри звездолёта исчезнет тяжесть, надобность в нём, конечно, отпадёт.
Я посмотрел на свои часы. Было без двух минут десять.
Трудно описать, что я чувствовал в эти мгновения. Это было уже не волнение, а что-то гораздо более сильное, почти мучительное…
Осталось полторы минуты… Одна минута…
Я мельком взглянул на лежавших рядом товарищей. У Белопольского глаза были закрыты и лицо спокойно. Пайчадзе, приподняв руку, смотрел на часы. Я вспомнил, что он второй раз готовится покинуть Землю. А Камов? Он испытывает это уже в третий раз.
Тридцать секунд… Двадцать… Десять…
Камов повернул одну из рукояток на пульте, потом другую.
Сквозь шлем, плотно закрывший уши, послышался нарастающий гул. Он становился всё громче. Я почувствовал содрогание корпуса корабля…
Потом какая-то мягкая сила прижала меня к полу. Рука с часами невольно опустилась. Я сделал усилие, чтобы опять поднять её. Рука была заметно тяжелее обычного. Одна минута одиннадцатого.
Значит, мы уже летим.
Гул больше не увеличивался, но он был так силён, что я понял – без надетого на меня специально устроенного шлема невозможно было бы переносить его.
Корабль летел всё быстрее и быстрее, каждую секунду увеличивая скорость на двадцать метров.
Я жалел, что не смог заснять на плёнку удалявшуюся Землю. Это были бы исключительно эффектные кадры. Даже автоматические киноаппараты, вмонтированные в стенки корабля, Камов не разрешил мне использовать. Их объективы были закрыты снаружи металлическими крышками.
Лежать было невыносимо: мне хотелось скорее увидеть всё, что нас окружает. Я завидовал Камову, имевшему возможность пользоваться для этого двумя перископами, окуляры которых находились перед ним на пульте. Время от времени он смотрел в них, контролируя полёт корабля.